Алексей Ремизов - Плачужная канава

Старик уставился стеклянными глазами, пожевывал.

– Магазин опишут, платить нечем, и надо что-нибудь с этим сделать, – кивнула она на Костин порожний стул, – он с ума сойдет, понимаете? ведь, он, Бог знает, что наделает. А я не могу больше, у меня своя жизнь, у меня свой ребенок.

И, вспомнив про свою Еленочку, – за последнее время так мало приходилось бывать с ней, – бросила старика, пошла к себе.

Заглянула она мимоходом в зеркало, встретилась глазами, вдруг закраснелась, – потупилась.

В спальне неуютно, разбросано.

Сжалось сердце.

Наклонилась она над беленькой крошкой, вспомнила, как прежде молились вместе за папу, за маму, за птичку пи-пи.

И улыбнулась.

– Потягунушки – повалянушки, птичка моя маленькая, ненаглядная!

Осторожно принялась раздеваться.

И охватил ее глубокий сон.

Снилось ей, она на вокзале. Дожидается поезда. Полный вокзал. Кто-то говорит: это молодых провожают. Вдруг раскрывается дверь, и толпа маленьких девочек в белых платьицах, друг с дружкой за руки, кольцом окружают ее.

В это время звонок: первый, второй, третий. И какое-то предчувствие, – она опоздала и поезд уйдет, – подбрасывает ее. Она прорывает живое кольцо, расталкивает, но, ступив на перрон, не видит уж поезда, видит: в свете каких-то невиданных рефлекторов движется по полотну, словно видение, процессия, – все те же девочки в белых платьицах, а посреди них невеста, только лица нельзя разглядеть, лицо закрыто фатой. И опять звонок: первый, второй, третий. И кто-то ясно и отчетливо называет ее по имени.

Вздрогнув, будто от страшного толчка, Христина Федоровна открыла глаза и тотчас ясно почувствовала: тут в темноте сидит кто-то и, не имея уж силы сдержаться, безутешно рыдает, – и пришел он украдкой и рыдает украдкой, рыдает как тот, кто любит и никогда не встретит ответной любви.

И она уж не может закрыть своих глаз и не зажать ей ушей, лежит, как проснулась, горит, а сердце во тьме будто знает что…

Но что ты можешь знать, сердце? – сердце, тебя вечно обманывают, сердце, ты вечно обманываешь.

Нелидов шел по безлюдной слепой улице.

Звездный свет лежал по снежной мостовой, и казалась она гладкой каменной дорогой – без конца идет, никогда не кончится.

Снежная пыль, рассыпаясь, звездно неслась. С тонким визгом налетал вихрь, улетал и опять прилетал.

Ветер страстно пел, не жалуясь, не горюя:

– Любите! любите!

И кто-то внезапно окликал, пропадал, и снова слышался голос.

И мчались – нагоняли кони.

Их бешеный храп взрывал воздух. И звездный свет трепетал по стенам, на камнях и у него в глазах.

А те слова – они уж были наготове и всякую минуту могли вырваться и ошеломить своим шумом – они подступали к горлу и мучили.

Ветер страстно пел, не жалуясь, не горюя:

– Любите! любите!

И завязалась борьба, схватились силы: они движут и останавливают, заманивают на выси и толкают в ямы, сажают на трон и низвергают в унижение, предупреждают предчувствием и обманывают чутье, владеют знанием и топчут всякое знание, а человек пляшет под их дудочку и рвет на себе волосы.

Звездный свет плыл, замирал, полз по глазам, вскрывая пелену за пеленой, расчищая муть, открывая пути к тайникам в скрытые жилища и неслышные.

– Красива она? красива? – пытливый голос заговорил в душе, – вот ты искал, во сне видел, добивался всю свою жизнь, теперь нашел. Ты только подумай, она раскроет такие сокровища, о которых ты не смел и грезить. Она – женщина до самых бездонных глубин. И в минуты наслаждений захватит дух, одна будет жажда: никогда уж не проснуться и продлить миг в вечность. А поцелуи, они повлекут за собой; утолив, заобещают еще большее, и тогда все, что живет и борется и творит, станет твоим и тебе покорится. Ты станешь миром и царем и Богом.

– Миром и царем и Богом, – повторил Нелидов.

– Сергей не мог оценить, а ты разберешься тонко, мигом пройдешь все богатства. И разве он любит ее, разве, когда любят, ищут других? Ты припомни! Ведь, когда человек полюбит, он говорит: хочу. А когда не любит, а так, он говорит: хочу, чтобы она захотела. Твой друг такой вот… брат Кости, но Костя с крестиком и ты с крестиком.

– А у ней есть крестик?

– Она ничего не знает, она не допускает мысли, чтобы он изменял ей. Но она не любит его, только внушает себе, что любит. Женщина без этого не может жить, ей всегда и непременно надо любить. И она любит. А ты, ты ее любишь?

– Любишь?!

– Любите! любите! – настаивал ветер.

– Люблю, жить без нее не могу.

– А если бы нашлось что-нибудь получше, ну помоложе, ну нетронутая, и ты как мудрец, открыл бы ей мир?..

Приостановился, бурлило в душе.

– Значит, ты не любишь.

– Я?

– Ты.

Нелидов ускорил шаг, – кипело вкруг него, нашептывало…

– Синяя ночь… Ты помнишь, от тоски ты грыз землю, ничего не видел, ничего не слышал, уплывала земля из-под твоих ног, и ходил ты над бездной, весь израненный, не чувствуя ран. А когда бывал с нею, ты помнишь, ты хотел… ты любил. Вокруг нее сияние… ты подошел бы – для тебя ведь не было в ней ни одного уголка, которого ты не хотел бы – ты подошел бы, да, ты хотел всю ее, чтобы вся она была в тебе, потому что любить и не хотеть овладеть любимым невозможно. А овладеть и уничтожить одно и тоже. Эта беспросветность, эти муки, что вот все же она отдельно, может оставаться сама с собой, может глядеть на предметы, может окружаться взглядами, может думать о чем-то… Ты помнишь ясные дни, они раскалялись и чернели от твоей скорби, от плача, который прожигал тебе все сердце при мысли, что она – сама по себе. А когда она ушла, где была твоя кровь? ты помнишь, дрожал от стужи, – тоска, это тоска выпила до дна всю твою кровь. Существовал ли тогда мир, жили ли для тебя люди?

– Люди?

– Жаркий июльский полдень. Какое-то тесно-отмеренное пространство, кривые улицы. По улицам гробовщики. Едут гробовщики домой, возвращаются с кладбища. Они трясутся на пустой колеснице. Лица их изможденные, вороты черных кафтанов расстегнуты, вся одежда, волосы, кожа пропитаны запахом. Они голодные. Один на катафалке уписывает калач… И ты подумал: так и любовь умрет.

Тряслись у Нелидова губы, убил бы этот проклятый голос.

– Но любовь никогда не умрет. Она однажды и навечно. Ты можешь, сколько угодно, обманывать себя, ты можешь на время заглушить ее, но вытравить, убить ее – нельзя. И ту, которую потерял однажды, никогда не воротишь. А ты мечешься, ищешь ее.

– Любите! любите! – настаивал ветер.

– Ты гонишься, потому что кто тебе скажет: нельзя вернуть. Ты видел, потерял, ищешь, но есть и такие: никогда не видели и не положено им увидеть, и другие, которые увидели, но взять не могут…

– Она несчастна, – сказал Нелидов.

– Ты думаешь, она несчастна оттого, что у ней нет денег, и этот дом и эти долги?