Алексей Ремизов - Плачужная канава

– А я себе думаю, – приставал приказчик, – чего это у тебя, Костя, носик припекло?

– А у вас волосы выскочили, мудрая головка 16 !

Задетый приказчик гадко хихикнул:

– Пойди-ка лучше погуляй, а то по тебе больно соскушнились, чуча 17 !

Тыкался Костя у прилавка, бормотал что-то под нос, не хотелось уходить.

«Мудрая головка» – насупившийся приказчик свертывал коробки, Лидочка считала кассу.

– Будьте здоровы! – стукнул Костя дверью и срыву расстегнул пальто; шатаясь, как пьяный, пошел к себе.

Но было уж поздно. Часовой магазин запирали.

Через наложенные на окна решетки виднелась без абажура жестяная лампа – бессонная сторожиха. Она стояла под разинутой металлической пастью огромного граммофона. Граммофон замирал в зевоте.

А вокруг по стенам, засыпая, часы ходили, такие странные и чудные: передернутые судорогой, с кислой улыбкой, обиженные, горькие, насмехающиеся.

И тускнели в своем забытьи всевозможные золотые вещицы, драгоценные безделушки, теперь неприглядные, напоминая о том непременном конце, который в свой час всякому придет и не спросит.

Снаружи стояла суетня.

Навешивали ставни на двери, замыкали петли, – гремели ключи.

Все были в сборе: и мастер Семен Митрофанович, одутловатый с маленькими бесцветными глазками, весь какой-то провяленный и рыхлый, слишком широкий от шубы внакидку, и Мотя – глуховатый приказчик, – брат хозяйки, с чуточными смехотворными усиками, и Рая – старшая сестра Кости, нечисто-бледная, вертлявая барышня, и мальчишка Иван Трофимыч с недетски серьезным личиком без всякого намека на рост, прихлопнутый истертой шапчонкой под барашек, и сама хозяйка Христина Федоровна, – первая в городе красавица, и вислоухий пес Купон.

– Позвольте вас спросить, – остановил мастер хозяйку, – Сергей Андреевич будут завтрашний день?

Христина Федоровна взглянула – смерила, круто повернулась и пошла прочь.

Костя, всем мешавший и всеми отгоняемый, загоготал, схватил мастера за пустой рукав и, захлебываясь, перебивая себя, пустился рассказывать о своем свидании с Лидочкой, и как поддел он «Мудрую головку», и как Лидочка глазки ему сделала.

– Братец-то твой, Сергей Андреевич, знать тю-тю! – перебил Костю мастер.

– А какие хорошие глазки у Лидочки!

– Нынче все вот так, платить не охо́чи, не́ люди, а шкамарда́ 18 .

– Знаете, Семен Митрофанович, у меня интересная особенность: когда я вхожу – здороваюсь, а когда ухожу, не подаю руку.

– Стрекача-то, брат, дашь 19 , а сцапают – насидишься в единичном 20 , – продолжал свое мастер.

– Как в единичном?

– А так, очень просто, за эту самую несостоятельность-то посадят голубчика, изволь-ка там крысам хвосты лизать, да считать тараканьи шкурки.

– Тараканьи шкурки? – переспросил Костя, и тревога охватила его душу, он выпустил рукав мастера, да во всю прыть пустился за Христиной Федоровной.

Порол горячку, а она все далеко: плывет, не остановится.

Больно стукнулся Костя, поднялся, опять зажарил во все лопатки.

– Христина Федоровна! Христина Федоровна! – надсаживался Костя во всю глотку.

Христина Федоровна оглянулась, вспыхнула – глаза так и обняли, и вмиг погасли.

– Где Сережа? – закричал нечеловечьим голосом Костя.

И ответа не было.

– Где Сережа! – беленился Костя.

– Не твое дело, молчи! – обрезала.

Костя окрысился, засопел. Шмыгал злой сзади. Держал встревоженную женщину будто на веревочке.

Оплеталась эта веревочка вкруг ее сердца, с каждым шагом узелок затягивался. Рвалось сердце, а высвободиться не имело сил.

– Худо живется, – забормотал Костя, – лягу спать, не спится, залезняк 21 ходит.

– Ты бы лучше расстегнутый не шлялся и читать тебе вредно, понимаешь?

– Сам с собой разговариваю, и все пробуждает. А как правильнее: пробуждает или разбужает?

– Достукаешься ты, и так худорба 22 ! – Христина Федоровна одно в мыслях держала: когда-то, наконец, этот идиот отвяжется? так Костя насолил ей.

– А угадайте, кого я сегодня встретил? – брякнул Костя.

Нервно повела плечами.

– Господина Нелидова! заходил я в аптеку за роскошной мазью, выхожу, а он и стоит.

И Христине Федоровне захотелось вдруг видеть этого человека теперь же, немедля: он сумеет сделать, он спасет их.

– Большое, говорит, случилось несчастье.

– Что?

– Большое, говорит, случилось несчастье… Христина Федоровна, где Сережа?

Но она рванулась… не оборачиваясь, пошла ходко, быстро-быстро.

– Хо-хо! – пустил ей Костя вдогонку.

Шел Костя важно, удивлялся себе – своей силе. Захочет, и все его забоятся, ходить за ними будут, просить его милости, а он всех в единичное запрячет. Пускай тараканьи шкурки считают.

Держал он в руке ключи, как скипетр, кланялся кому-то, улыбался.

Так подошел он к дому, перелез через забор в палисадник, тихонько пробрался к окошку.

У окна за столом сидела другая младшая его сестра Катя; гимназистка, сжимая виски, долбила уроки.

Задумал Костя отпалить штуку: стукнул в окно и спрятался.

Отвела Катя глаза от книги, забеспокоилась.

А он опять к окну: приплюснулся лицом, да как состроит рожу…

Вскочила Катя, замахала руками.

– Хо-хо! – фыркнул Костя и, гордый, направился в дом.

– Отступись ты, идиот носатый, и так из-за вас житья нет! – отбивалась от Кости Ольга, здоровенная кухарка, подоткнутая, со взбитой прической, как у Раи.

Но Костя и не думал отпускать: зверски закусив свою дрожащую губу и стараясь сграбастать под себя Ольгу, крепко впивался в ее грудь.

Дергала Ольга руками, щипала эту несносную пьявку и, как-то, наконец, изловчившись, саданула его в зубы, да со всего размаху бац об пол.

Поднялся Костя, – ему не впервой, нарывался! – и, обдергивая куртку, страшно сопя, пошел наверх в столовую.

– Сволочь, надо́лба 23 кривая! – хрундуча́л 24 по дороге.

В столовой горела лампа.

Горячий потухал самовар: что-то ходило в нем и постукивало, как в поезде ночью, когда не спится.

Молча поставила Христина Федоровна кружку с чаем, положила кусок хлеба.

Отхлебнул Костя, засунул в рот мякиш и, раздувая скулы, принялся нашкваривать.

А Христину Федоровну замыкал тесный круг, из которого она не могла уж выйти и когда, казалось ей, вырывалась, – падал взгляд на Костю, и с ужасом и отвращением лезла душа в свой плен.

Уехал ее муж Сергей, брат Кости, он не мог не уехать, – некуда было деваться: дела так пошатнулись, платить нечем.

И шла она мыслью шаг за шагом весь этот день с минуты, когда неизбежность окружила ее, загородив пути. Оставалась лазейка, одно спасение – вера: произойдет что-то и поставит все на прежнее место, произойдет чудо. Но и этот выход захлопнулся тогда, на вокзале, – чудо не явилось.