Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть первая

— Как вы похорошели, ma bonne, [215] [милая моя,] — сказал ей во время бала старый князь Куракин, — вы у нас прятали свою красоту, не считая нас достойными ее.

— Я бы для вас одних отдала всё, что у меня есть, — сказала она, опуская глазки.

— Государь вас заметил, — прибавил князь, — он сказал: «кто эта молодая женщина?» [216] Зач.: У него вкус хорош.

М-me Берг нельзя было потупить глаз, потому что они были потуплены, она покраснела, и жемчуг на белой груди медленно приподнялся и опять опустился. Вскоре после m-me Берг вошла княгиня Кушнева. Вход ее был совсем другого рода. С самой лестницы и до конца бала — это было постоянное торжество. [217] Поперек текста написано: что за шея, что за волоса. Она была в ярко желтом цвете, который справедливо могла позволить себе только она одна — признанная первая красавица того времени. Яркой блеск черных глаз из под длинных загнутых ресниц, яркая белизна сильных плеч, рук и груди, яркой отлив черных огромных кос, высота роста, яркость величавой поступи и легкой оттенок презрительности ярких зуб и губ, и свет двигавшихся с ней брильянтов — поражали невольно. «Боже, как она хороша нынче», — говорили все. Дипломат называл ее «Венерой победительницей». Она была окружена с первого шага, не тяготясь, как простая смертная, коротко и просто отвечала каждому, слегка улыбаясь, как будто говоря: «вы видите, как меня преследуют. Мне это и тяжело, но ежели вам приятно, то и другим также». Государь подошел и говорил с ней. Выражение лица ее было неизменно одно и то же, прекрасное, улыбающееся и слегка презрительное.

Молодой Кушнев был высокой, толстый, близорукий, большеголовой мущина лет двадцати пяти, без усов и бак, в очках и коротко обстриженной. Он шел, переваливаясь и [218] Зачеркнуто: поправляя очки с повислыми руками, неловко и небрежно, валясь вперед всем телом, точно он усталый шел в далекой и скучной путь. Он кланялся отрывисто, по нескольку раз кивая головой, и пожимал руки все, какие ни попадались ему; он был знаком со всеми и, ежели ошибался, попадая на незнакомого, то точно так же кивал головой. Шел он, не обходя никого, и с полной уверенностью, что его пропустят. Когда он сталкивался с кем нибудь, он также жал руку, называя всех «mon cher», [219] [милый мой,] и улыбаясь притворной, напущенной улыбкой, притворность которой он и не пытался скрывать.

Он наткнулся вплоть на Зубцова, около которого, заискивая, увивались многие, схватил его внизу крепко за руку (он, казалось, не имел способности поднимать рук выше локтя), потащил его к окну и сел.

— Pardon, pardon, mesdames! [220] [Виноват, виноват, сударыни!] — говорил он немного косноязычно, как будто рот у него был полон кашей. — Ты, mon cher, давно ли? — сказал он, усаживаясь, как будто отдыхая от тридцативерстного пути, и лицо его вдруг просияло неожиданно совсем другой, доброй, детской улыбкой, он еще близко посмотрел на Зубцова через очки, и зеленые глаза были еще добрее и лучше улыбки. Зубцов, видимо, был также рад встрече с товарищем. Они росли и учились танцовать вместе. На лице Зубцова было выражение радости и вместе добродушной и ласковой насмешливости при виде чудака, который в большинстве людей возбуждал это самое чувство.

— Ты как здесь? — говорил Кушнев, — из Турции? Я слышал, ты там лавры пожинал. Всё равно, я тебе очень, очень рад. А это что? Уж ты не адъютант ли чей? — прибавил он, указывая на аксельбанты. Кушнев [221] В рукописи описка: Зубцов не знал и всему городу известной новости о производстве в флигель-адъютанты и не знал отличить флигель-адъютанта от адъютанта. Или знал всё это, но забыл.

— Как это на тебя похоже, — сказал смеясь Зубцов и слегка краснея. — Я пожалован в флигель-адъютанты.

— Да, да, жена что то говорила, да я думал другой Зубцов.

— Другого нет.

— Ну, да всё равно, я тебя очень люблю, — говорил он, весь погруженный в созерцание своего приятеля, никого не видя, и как будто он один с ним был в пустыне. Зубцов, напротив того, говоря с ним, следил за движением бала и взглядывал на входящих и проходящих, он заметил вход государя и встал, дернув Кушнева. Но не успел еще пройти государь, как Кушнев опять начал разговор.

— Ну, а что ты скажешь про Бонапарте? А? Его здесь называют императором Наполеоном, но я его не признаю, и для меня это всё еще un mauvais drôle, [222] [злой шутник,] от которого долго не будет людям покоя.

— Шш, — сказал Зубцов шутя, как будто испугавшись и указывая на Лористона, проходившего недалеко.

— Э, вота! Я говорил всем им свое мнение и Коленкуру.

— Ну, да об этом после, — всё улыбаясь, заметил Зубцов, порываясь глазами в другую сторону бала. — Ты лучше скажи, как ты женился?

— Спроси, зачем я женился. Бог знает. Родным так хотелось, и ей, и всем это доставило такое удовольствие. Право — стоит так мало труда, а доставляет так много удовольствия. Поди же, волочись за моей женой. Это тебя сразу хорошо поставит. Тебе нужно, приезжему блестящему турецкому воину. Это — une position. [223] [положение.] Ты знаком?

— Да.

— Пойдем, пойдем, — и опять, опустив руки и валясь вперед, он потащил Зубцова, протолкался через дам, генералов и посланников к жене, окруженной и занятой разговором с каким то генералом.

— Натали! — сказал он.

Она не слышала.

— Натали! — закричал он, почти дотрогиваясь до нее внизу рукой. — Борис Зубцов, знаешь, влюблен в тебя с детства, — и оставив Зубцова, опять пошел к окну, где с старичком Волхонским вступил в [224] Зачеркнуто: ожесточенный спор о Наполеоне.

Княгиня обратилась к Зубцову с тою же неизменной и величавой улыбкой. Она знала князя два года тому назад. Не скучно ему было в Турции? Не отдаст ли она ему первую кадриль? — Первую? Ах, нет, третью, если хотите. Ах, я забыла…. да, третью. — И тур вальса.

И молодой флигель-адъютант в съиголочки новеньких аксельбантах отошел опять в сторону, где стояли мущины. Белокурый, с русыми молодыми усиками, высокой, стройный и сильной, с военной, скромной осанкой и прической точно такою же, какую употреблял император Александр, он [225] Зачеркнуто: был очень красив невольно обращал внимание не столько красотой, не столько характером особенного, свойственного ему достоинства молодого grand seigneur’а, [226] [большого барина,] сколько скромностью, чистотой и девственностью очертаний, которые можно было только сохранить в походах и которыми он резко отличался от молодых людей Петербурга. В лице, в стане, в движеньях его и в особенности в детской способности краснеть до ушей видна была свежесть еще неистраченной молодости. Кроме того, видно было, что ему, как приезжему из армии, бал и женщины были в диковинку, и он серьезно веселился и своим успехом, и видом красивых женщин, и светом, и музыкой, и предстоящими танцами, к которым он готовился, заготовив в кармане две пары свежих перчаток.