Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть первая

Два года изменили Hélène. Она была еще красивее и спокойнее. До свидания с нею Pierre думал, что он в состоянии будет искренно соединиться с нею, но, когда он увидал ее, он понял, что это было невозможно. Он отклонился от ее объяснений, галантно поцеловал ее руку и устроил в общезанимаемом ими доме свою отдельную половину в низеньких комнатках третьего этажа. Иногда, особенно когда бывали гости, он сходил обедать и часто присутствовал на вечерах жены, на которые собиралось всё весьма замечательное, часть самого высшего петербургского общества. [3287]Как и всегда, и тогда высшее общество, несмотря на то, что всё соединялось вместе при дворе и на больших балах, подразделялось на несколько кружков, имеющих каждый свой оттенок. Был, хотя и небольшой, но ясно определенный кружок недовольных союзом с Наполеоном, кружок легитимистов, Joseph Maistr’a и Марьи Федоровны (к кружку этому, само собой, принадлежала Анна Павловна). Был кружок М. А. Нарышкиной, кружок, которого характером было светское изящество, без всякого политического оттенка. Был кружок деловых людей, более мужской — либералов: Сперанского, Кочубея, князя Андрея, был кружок польской аристократии, А. Чарторижского и других, и был кружок — французской — наполеоновского союза, графа Румянцева и Caulaincourt’a, и в этом кружке один из самых видных центров заняла Hélène.

[ Далее со слов: У нее бывали господа французского посольства… кончая : … никто не принимал au sérieux его выходок. — близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. IX.]

Он так больно страдал два года тому назад, узнав о оскорблении, нанесенном ему женой, что теперь он спасал себя от возможности подобного оскорбления, во первых тем, что он не был ей мужем, во вторых тем, что он бессознательно отвертывался от всего того, что могла ему дать мысль о подобном оскорблении, и был твердо уверен, что жена его сделалась bas bleu [3288]и потому не может увлекаться еще другим.

Борис Друбецкой, уже весьма успевший на службе и бывший в Эрфурте после возвращения оттуда двора, был домашним человеком в доме Безуховых. Hélène называла его mon page [3289]и обращалась с ним, как с ребенком. Улыбка ее в отношении его была та же, как и ко всем, но иногда она не улыбаясь смотрела на него. Иногда в редкие минуты Pierr’y приходила мысль, что эта покровительственная дружба к мнимому ребенку, которому было двадцать три года, имела что то неестественное, но потом он упрекал себя в этом недоверии. И притом так естественно и смело Hélène обращалась с своим пажем. Самое обращение Бориса в первую минуту неприятно поразило Pierr’a. Борис, со времени своего приезда в Петербург и интимности в его доме, обращался с особенной достойной и грустной почтительностью с Ріеrr’ом. «Этот оттенок почтительности относится вероятно к моему новому положению», подумал Pierre и старался не обращать на него внимания, но странно, присутствие Бориса в гостиной жены (а он был почти постоянно) физически действовало на Pierr’a. Оно сковывало все его члены, уничтожило бессознательность и свободу движений.

«Такая странная антипатия», подумал Pierre и реже стал бывать дома.

В глазах света Pierre был большой барин, муж знаменитой жены, добрый малый, умный чудак, хотя и ничего не делающий, но никому не вредящий. В душе же Pierr’a происходила за всё это время сложная и трудная работа внутреннего развития, открывшая ему многое, приведшая его ко многим духовным радостям и сомнениям. [3290]

Осенью этого года он ездил в Москву для свидания с великим мастером ордена Иосиф Алексеев[ичем] Поздеевым, пользовавшимся благоговейным уважением масонов и называвшимся не иначе, как благодетелем.

Свидание с благодетелем, во время которого Pierre был убежден соединиться с своей женой, имело большое влияние на Pierr’a и открыло ему многие новые стороны масонства. [3291]С этого посещения Pierre за правило поставил себе регулярно писать свой дневник, и вот что он писал в нем:

«Москва 17 ноября. Сейчас только приехал от благодетеля и спешу записать всё, что я испытал при этом. Зная Иосифа Алексеевича по письмам и речам, читанным у нас, по великому, занимаемому им у нас, званию и всеобщему благоговению к нему, я ехал, готовясь увидать величественного старца, образца добродетели, и то, что я увидал, было выше того, что я ожидал. Иосиф Алексеевич, невысокий, худой, но с чрезвычайно широкой костью старец, с сморщенным, бурым лицом и большими, седыми бровями, из-под которых глядят огненные глаза. Он живет бедно и грязно. Страдает несколько лет мучительною болезнью пузыря, и никто, никогда не слыхал от него стона или слова ропота.

[ Далее со слов: С утра и до поздней ночи, за исключением часов, когда он кушает…, кончая: И он ответил мне наклонением головы. — близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. IX и X.]

«И многое я прочел в этой книге. И всё, что я прочел, было определением цели ордена. Из этих мыслей, представившихся мне во сне, я и составил следующую речь, которую имею прочесть в ложе.

26 декабря. Я почти месяц не заглядывал в эту тетрадь и в свою душу. Я предался вполне суете и всем порокам своим, которые я льстил себя уничтожить. Вчера я постигнул, к какой пучине зла вела меня эта беспечность, ужаснулся и решился опомниться.

В Петербург приехали мои давние московские знакомые Ростовы. Старый граф, весьма добрый человек, встретив меня у N., пригласил к себе и я две недели каждый день у них бываю, только вчера поняв, для чего я это делал. Меньшая дочь, Наталья, имеет прекрасный голос и обворожительную наружность. Я возил ей ноты, слушал ее пение, смешил ее и говорил с нею даже о высоких предметах. Эта девушка всё понимает. Но вчера вечером старшая сестра ее, шутя, сказала, что когда я пять лет тому назад был у них на именинах в Москве, меньшая дочь Наталья сделалась влюблена в меня. Услыхав эти слова, я так смутился, покраснел и почувствовал даже слезы на глазах, что ничего не нашелся сказать и встал, заметив однако, что и она также покраснела. Это обстоятельство заставило меня вникнуть в свои чувства и [3292]ужаснуться того, чему я подвергал себя. В прошедшую ночь я видел сон. Вижу, будто кто то показывает мне большую книгу в александринской лист. И в книге этой на всех страницах прекрасно нарисовано. И я будто знаю, что эти картины представляют любовные похождения души с ее возлюбленным. И на страницах будто я вижу прекрасное изображение девицы в прозрачной одежде и с прозрачным телом, возлетающую к облакам. И будто я знаю, что это девица есть никто другая, как меньшая графиня Ростова, и вместе с тем знаю, что это есть изображение песни песней. И будто я, глядя на эти рисунки, чувствую, что я делаю дурно, и не могу оторваться от них.

Господи, помоги мне! Боже мой, ежели это оставление меня тобою есть действие твое, то да будет воля твоя, но ежели же я сам причинил сие, то научи меня, что мне делать. Я погибну от своей развратности, буде ты меня вовсе оставишь». [3293]