Иван Наживин - Рассказы и повести

Новые пассажиры с удивлением увидали в углу купе, на красном бархатном диване молодую, очень бедно одетую девушку. На ней была дешевая, белая блузка, выцветшая заплатанная юбка, из-под которой виднелись ноги, обутые в толстые, белые чулки и грубые деревенские башмаки; голову ее покрывал черный вязаный, сбившийся на сторону, платок. И этот костюм, и эти мозолистые руки, и это исхудалое лицо, все говорило, что то была или работница в виноградниках и фруктовых садах или поденщица. Присутствие ее в train de luxe, т. e., в самом дорогом поезде, показалось очень странным двум дамам и их спутникам, севшим в Монте-Карло. Дамы, проходя мимо нее, чуть подобрали юбки, как бы боясь запачкаться, и прошли в противоположный угол купе. Они тотчас же и забыли бы ее, если б их внимание не было остановлено выражением ее лица, всей ее фигуры. Девушка сидела неподвижно, как изваяние, уставив прямо перед собой тяжелый, точно каменный взгляд. Это была не задумчивость, а глубокий столбняк, какой бывает только после сильного потрясения.

Новые пассажиры внимательно посмотрели на нее, но она совсем не заметила их присутствия. Они обменялись между собой недоумевающим взглядом и чуть заметно пожали плечами.

— Ну, что мы будем делать завтра? — зевая, спросил лорд Бимсфильд, разваливаясь на диване.

— Я — опять сюда… — быстро ответила молодая красавица в дорогом вечернем туалете, сверкающем бриллиантами. — Я хочу непременно отыграться…

Эта была содержанка Бимсфильда, бывшая танцовщица парижской оперы, M-lle Бланш Сэрвэ.

— Ты сколько посеяла сегодня? — спросила ее подруга, хорошенькая, живая и миниатюрная m-lle Габриэль де-ля-Тур, тоже бывшая танцовщица, находившаяся теперь «не у дел»; ее только что покинул один русский князь с громкой фамилией.

— Все, что взяла… — отвечала Бланш.

— Всю тысячу?

— До последнего сантима…

— Если ты хочешь еще проигрываться, — проговорил Бимсфильд, — ты, конечно, можешь… Только предупреждаю: ни завтра, ни после завтра я сюда ехать не намерен…

— Это еще почему? — удивилась m-lle Габриэль, приподняв брови от изумления.

— А потому что надоело… — отвечал лорд и опять зевнул. — И, кроме того, довольно: в эти две недели я проиграл сто восемьдесят тысяч…

— Great Scott!.. — воскликнул m-r Смит, молодой американский миллионер. — И он еще дуется!.. Я в прошлый сезон, в два последние вечера только, спустил триста тысяч…

— Тут не в тысячах дело, а в том, что надоело… — небрежно повторил англичанин, доставая сигару.

— Ну, а я поеду… Я хочу отыграться… — сказала его подруга.

— Дело твое…

— Что же, вы не боитесь пустить ее одну? — засмеялся Смит.

Вместо ответа, лорд только пожал плечами и на его сытом, усталом лице появилась легкая улыбка равнодушия и скептицизма: он был выше этого.

— Он у меня не ревнив… — заметила Бланш, и обе женщины засмеялись, как бы желая сказать этим смехом, что ревнив или не ревнив, результат будет один.

— Так, если вы не хотите больше сюда, поедемте на моей яхте куда-нибудь… — предложил Смит.

— А она где у вас?

— В Каннах… Я могу сейчас же телеграфировать с вокзала и она к утру будет в Сан-Ремо…

— Куда же мы поедем? — лениво спросил лорд. — Мне эта Ривьера страшно надоела…

— Поедем на Корсику…

— И меня возьмите!.. — воскликнула Габриэль, имевшая виды на молодого миллионера.

— Конечно… — отвечал тот. — Идет?..

— Пожалуй… — проговорил лорд.

— All right… Значит, сейчас телеграфирую. Яхта у меня в порядке, совсем готова, хоть на северный полюс… Повар — чудный.

Габриэль в восхищении захлопала своими крошечными ручонками, до ногтей — по новой моде — усыпанными драгоценными камнями.

— Тогда и я с вами… — сказала Бланш, глаза которой заблестели при мысли об интересной прогулке.

— Ура!.. — воскликнул миллионер.

— Только, пожалуйста, не зовите никого больше… — попросил Бимсфильд.

— Конечно, никого…

Женщины почему-то рассмеялись…

Вдруг из угла вагона послышался сдержанный плач… Молодая работница откинулась на подушку дивана и, закрыв лицо руками, рыдала; все тело ее вздрагивало от этих рыданий, в которых звучала боль глубоко раненой души. Все в невольном порыве сострадания быстро приблизились к ней.

— Что с вами? Что с вами? Вы больны? — послышались торопливые вопросы, но девушка только зарыдала еще сильнее, не в силах произнести ни слова.

Оживленье сразу слетело с лиц четырех путешественников; им было как-то неловко и в то же время досадно на этот взрыв горя, нарушивший их покой; они так устали, проведя весь день за рулеткой… А тут эти слезы…

— Да что же с вами? Вы больны? — нетерпеливо повторяли они, глядя на бьющуюся в душевной агонии девушку.

— O, poverina, poverina!.. — воскликнула она голосом, полным глубокого страдания, и рыданья с удвоенной силой вырвались из ее груди, волновавшейся под черной вязаной косынкой.

Всем стало еще более неловко. Все чувствовали себя как будто виноватыми в чем-то и это чувство тяготило их. Нужно же было попасть непременно в это купе, — весь поезд, вероятно, пустой. В душах женщин тем не менее опять шевельнулось сострадание…

— О чем вы плачете?.. Может быть, вам помочь можно? — повторяли они. — Ну, скажите же, что с вами?..

Итальянка сделала над собой усилие и отняла платок, весь мокрый, от своего искаженного страданием молодого лица с парой больших лучистых глаз, похожих теперь на глаза смертельно раненого оленя: столько было в глубине их жгучей боли, слез, страстного протеста против какой-то ненужной жестокости жизни… Она посмотрела сквозь слезы на эти чужие лица, склонившиеся над ней, прочла на них все тот же вопрос.

— Письмо… получила… Мать у… умирает… — точно задыхаясь, порывисто проговорила она и опять разрыдалась.

Ее никто не понял, так как итальянский диалект, на котором она говорила, был незнаком им всем; по звуку ее голоса они отгадали лишь, что с ней случилось какое-то большое несчастье.

Она рыдала, а они молча, неподвижно сидели рядом с ней. Ни о яхте, ни о рулетке, ни о Корсике говорить им уже не хотелось, — им хотелось лишь поскорее уйти отсюда, так как вид этой рыдающей женщины расстраивал их, тем более, что они не знали, какое горе постигло ее, как ей помочь…

А она все рыдала, все рыдала… ее горе просилось наружу из наболевшей души, ей хотелось рассказать о нем всем, чтобы все знали, как несправедливо с ней поступают, отнимая у нее мать; ей хотелось, быть может, услышать несколько слов утешения, сочувствия, тех добрых слов, которые ласкают так сладко больную душу, заставляют обильнее течь слезы, кипящие в сердце, и тем облегчают его. И вот, сквозь рыданья, прерывающимся голосом, она заговорила торопливо, горячо, негодующим тоном: