Иван Наживин - Рассказы и повести

Он хотел было вернуться к загадке этого превращения, но почувствовал, что он утомлен. Он сладко зевнул, подошел к столику и выпил остатки остывшего грога.

«Да и к чему, в сущности, все эти умствования? — подумал он. — Умствуй или не умствуй, — цена одна…»

Бессознательно он обвел глазами свой обширный, дорогой кабинет, и сразу в нем зародилось сомнение, свиньи ли, в самом деле, он и все те другие? Как-никак, он работал, добился своего, живет, как следует, — ведь своим горбом все это добыто, не с неба свалилось… И он почувствовал в душе какое-то самоудовлетворение, как будто благодарность к самому себе за то, что он добыл себе и этот кабинет, и грог, и пару лошадей, и все… «Не свиньи, а люди, — решил он, — не святые, не герои, а простые, обыкновенные люди, каких миллионы…»

Он испытывал приятную истому во всем теле и в душе, точно его воспоминания и думы были чем-то вроде легкой гимнастики или массажа. Он сладко потянулся, полулежа на мягком диване, и сочно, громко, до слез зевнул.

— Д-да… — пробормотал он. — Жизнь это жизнь…

И, хотя фраза эта решительно ничего не значила, она почему-то окончательно успокоила его.

Внизу задребезжал колокольчик, глухо стукнула дверь.

«Кого это еще принесло?» — с неудовольствием подумал Алексей Павлович и насторожился.

Скоро в дверь осторожно постучали и вошел лакей.

— Просят к больному вас…

— От кого еще? — недовольно спросил Алексей Павлович.

— От г-жи Никитиной… Сын ее сильно заболел, — отвечал лакей. — Сразу схватило, говорит горничная…

Алексей Павлович мысленно прикинул важность, — для него, — этого визита.

— Ты сказал, что дома нет?..

— Так точно… — отвечал выдрессированный лакей. — Сказал, что у больного. Как, мол, приедут, сейчас доложу…

— Ну, и отлично… — заметил хозяин и, как бы желая оправдаться, не скомпрометировать себя пред лакеем, добавил ворчливо: — Не машина тоже, а человек… И мне нужно когда-нибудь отдохнуть…

Лакей многозначительно, но почтительно промолчал.

— Так, если опять придут, скажи, что не вернулся… Завтра утром съезжу…

— Слушаю-с…

Лакей исчез.

Алексей Павлович быстро разделся, тщательно вымылся холодной водой, лег в чистую, приятно пахнущую свежим бельем, постель, зевнул раза три и заснул…

Всю ночь ему снился лес, лунная ночь и бледная девушка с большими глазами… Он громко храпел, а душа его просилась вон из тесной груди, туда, в небо, к звездам, и его сердце сладко замирало, когда он приникал в долгом, безмолвном поцелуе к горячей, чуть дрожащей от волнения, ручке девушки. На мгновение он просыпался, но тотчас же, повернувшись на другой бок, опять засыпал, точно торопясь к своим грезам. И опять давно забытый поцелуй наполнял его душу неизъяснимым блаженством, в то время как нос его выводил солидные, бархатные трели, сопровождаемые легким, подзадоривающим подсвистыванием…

Я очень раскаивался, что не взял с собой никаких книг в N., маленькую швейцарскую деревушку, куда я приехал отдохнуть на месяц. Стояли жаркие дни, работа не клеилась; в библиотеке отеля я нашел лишь несколько разрозненных и истрепанных томов «Revue des Deux Mondes» и с десяток английских поучительных романов, goody-goody books, как зовут их англичане. Скучая, я завязал было несколько знакомств, но это только усилило скуку. Моими компаньонами по отелю были несколько вездесущих англичанок проблематического возраста, бренчащих на разбитом пианино и поющих; затем три почтенных англичанина необыкновенно воинственного характера; целые дни они читали «Daily Mail», a потом неистово спорили о политике; скромная, тихая немецкая вдова с двумя дочерьми, типичными хорошенькими Гретхен, наивно восхищавшимися и горами, и цветочками, и птичками, служила приятным контрастом этим воинственным джинго; было еще несколько французов, необыкновенно корректных и деликатных; после обеда они садились в тень большого клена и, куря сигары и прихлебывая ликеры из небольших рюмочек, сперва беседовали о политике, а потом начинался мирный разговор о клубничке. Отдельно от всех держался какой-то подозрительный граф испанского вида, путешествовавший с еще более подозрительной «племянницей», красивой брюнеткой с жгучим румянцем на смуглом лице. Молодой швед с мечтательными глазами часто вечером садился за рояль и превосходно играл Грига, Зиндинга, Чайковского или импровизировал, но как только кто-нибудь входил в салон, игра сразу прекращалась, и швед пугливо исчезал. Он ни с кем не знакомился и все лазил по горам.

И гимны Чемберлену, и клубничка надоели мне очень скоро, так же, как и неиссякаемый энтузиазм Гретхен, и скука снова охватила меня.

Я сидел у себя на балконе, смотрел на горы и дышал несравненным швейцарским воздухом. Дымок папиросы лениво поднимался вверх и тихо таял в теплом, сверкающем воздухе; также лениво зарождались, плыли и рассеивались в моей душе неясные, приятные грезы; я испытывал то отсутствие желаний, в котором говорят, счастье. Такое душевное состояние очень приятно, если оно не затягивается; в противном случае оно вырождается в скуку и исчезает, сопровождаемое самым задушевным зеваньем.

— А я говорю тебе, что лошади не курят… — донесся вдруг до меня детский голосок.

Я посмотрел в сад и увидел с десяток играющих, несмотря на жару, детей. Тут были англичане, французы, один русский, один мексиканец. Собранная со всех концов мира, эта детвора тем не менее сходилась чрезвычайно быстро, несмотря даже на то, что большинство плохо владело французским языком, который был принят между ними.

Маленький Жорж был лошадью, Willy кучером. Они уже обежали сад несколько раз и Жорж уже совсем вошел в свою роль лошади, как вдруг кто-то дал ему шоколадную папиросу. Сперва он хотел было спрятать ее в карман, но искушение было слишком сильно и папироса очутилась во рту. Кучер увидал это и — очарование игры сразу исчезло.

— Лошади не курят!.. — сказал он. — Спрячь…

Лошадь хотела было возразить что-то, но, очевидно, не нашлась, согласная в душе со своим кучером. Она минуту поколебалась и решила, чтобы не расставаться с вкусной папиросой, опять превратиться в Жоржика.

— Я не хочу больше играть в лошадки, — заявил он.

Willy с разочарованным видом стал снимать с него вожжи.

С криком подбежали к ним остальные дети.

— Давайте играть в охоту! — закричал мексиканец Рафаэлито, чудно-красивый мальчик лет шести.

— Давайте!.. Давайте!..

Сейчас же началось обсуждение, кто будет охотниками, кто зверем. Чем руководствовались дети, выбрав Willy «зверем», я не мог понять, но, очевидно, у них были какие-то соображения, так как выбор их пал на Willy не сразу; были предложены и Рафаэлито, и Вася, маленький русский, но большинство нашло, что они не годятся. Willy с удовольствием согласился быть «зверем», и охотники с криком бросились за оружием. Чрез минуту они уже возвратились, кто просто с палками, а кто и с «настоящими» ружьями из жести.