Александр Емельянов-Коханский - Московская Нана [Роман в трех частях]

Но «царевна» уже входила в столовую.

Клавдия обедала с большим аппетитом, выпила немного вина и при этом раз даже чокнулась с матерью, что делала очень редко. Ольга Константиновна, заметив, что дочь в хорошем настроении духа, решилась спросить у ней:

— Клаша, у какой ты подруги ночевала?

— Вам какое дело до чужого тела? — шутливо ответила девушка. — Может быть, я ночевала не у подруги, а у друга!

— Клавдия! — заметила ей с горечью тетка.

В голосе ее послышалось такое страдание, что девушке стало до боли жалко старуху, и она промолчала.

В это самое время Смельский был в редакции своей газеты и выслушивал нотацию редактора за недоставление к сегодняшнему номеру обычных стихов.

— В наказание за это, — сказал редактор, — я прошу вас быть завтра в «Эрмитаже» представителем нашей редакции на ответном обеде юбиляра-педагога Буйноилова.

Смельский поморщился. Он вспомнил, что Клавдия обещала к нему прийти в этот день, устроив сегодня предварительно, чтоб выжить из своей комнаты трусиху-тетку, «припадок».

Но редактор так категорически-вежливо просил художника, что он согласился.

«Попрошу Клавдию, — решил он, — подождать меня… Авось, опять кто-нибудь устроит скандал на вторичном чествовании этого самозванца-рекламиста, и обед скоро кончится… Удивляюсь, куда лезет человек! Мало ему было того, что случилось на первом чествовании».

И Смельский ясно припомнил первый юбилейный день Буйноилова.

В числе дававших обед этому либералу-эксплуататору был и он. Хотя и не любил этого «крикливого» старика художник, но с волками жить — по-волчьи выть!.. Чествование началось прямо с недоразумения. Один из сотрудников юбиляра, детский писатель Гулич-Коваров, подвыпивши, откровенно заявил в своей речи: «Мы сегодня чествуем капитал и больше ничего»… За это его едва не вывел из зала либеральный пошехонец и распорядитель почти всех юбилейных обедов, бездарный публицист Мольцев. Но г. Гулич так энергично показал ему кулак, что тот живо «откатился» от него. Далее этот беспокойный господин мешал всем говорящим похвальное слово юбиляру, замечая громко: «Лесть», «Вранье», «Ах ты, шут гороховый», «Замолчи», «Что по этому поводу сказал бы Ренан?» и т. д. Но вот начал говорить сам «Хатцухи», как прозвал юбиляра все тот же неугомонный «детский» сочинитель. Речь Буйноилова была сплошное самохвальство. Возмутительный старик даже дошел до такого небывалого нахальства, что назвал «прославление» своей персоны «высоким историческим событием»…

При этих словах юбиляра, к нему подошел один очень известный писатель и громко заметил: «Ах ты, букварный Наполеон эдакий! Кланяйтесь, господа, великому историческому герою!» С этого момента и началось «чествование»…

«Нового хочет…» — решил вновь Смельский при этом воспоминании и, сев за стол, стал сочинять обычные злободневные стихи.

Глубокая полночь. Спальня Клавдии и ее тетки слабо освещается меланхолическим, дрожащим светом лампады…

«Пора, — думает Клавдия, — испугать старуху».

И молодая девушка неистово закричала.

Старуха моментально приподнялась…

Тогда Клавдия соскочила с кровати и бросилась на свою тетку… Потом отбежала от нее, упала на пол и захрипела.

Вне себя от страха, бедная старуха удрала из комнаты. От испуга она даже не могла крикнуть и, добредя кое-как до гостиной, упала без чувств на диван.

Когда она уже очнулась, было утро.

Рассказав о «припадке» Клавдии горничной Маше, она пошла с ней посмотреть на свою больную племянницу, но Клавдия, как ни в чем не бывало, спала очень тихо, и счастливая, торжествующая улыбка играла на ее полных губах.

— Нет, — шептала, глядя на нее, старуха, — с ней я спать, как ни люблю ее, больше не буду. Она, пожалуй, во сне задушит.

Клавдия и на этот раз спала очень долго.

Старуха сторожила ее пробуждение, и не успела молодая девушка открыть глаза, как тетка с ужасом стала ей передавать про ее припадок.

— Какие глупости, — сказала, смеясь, Клавдия, — просто вам приснилось!

А сама подумала: «Слава Богу, припадок удался, и репутация моего художника пока будет не замарана!»

— Я пришла тебе сказать, — говорила Клавдия художнику, — что «припадок» блистательно удался, и мы пока что можем спокойно, не боясь ничего, понимаешь… Я буду к тебе приходить каждую ночь, как жена к мужу… Доволен?..

Смельский горячо поцеловал Клавдию вместо ответа и затем озабоченно спросил:

— Ты опять сегодня не пошла в гимназию? Нехорошо, могут догадаться…

— Пускай, мне все равно, — воскликнула девушка… — Только вот тебя жаль!.. Хорошо, я исключительно для тебя пойду в эту противную гимназию и даже уроки приготовлю сегодня. А теперь, хочешь, я тебе попозирую?..

— Нет, Клаша, не нужно… Я пока не могу тебя покойно рисовать.

— Ты желаешь, чтоб я тебе сначала надоела… Эх ты, сластена! Так хочешь, чтобы я к тебе сегодня пришла?..

— Что за вопрос! Только приходи попоздней. По поручению редакции, я должен быть сегодня от 9 часов вечера до часу или двух в «Эрмитаже», на одном дурацком юбилее.

— Вот и отлично, — сказала лукаво Клавдия, — ты займешься своим делом, а я своими уроками.

И при этих словах Клавдия выбежала из мастерской художника.

Колонный зал «Эрмитажа», когда Смельский входил в него, уже кишел, как муравейник. На ответном, бесплатном юбилейном обеде было народу гораздо больше, чем на «чествовании» по подписке. Покушать на даровщинку явилось, как это всегда бывает и на «серых» чествованиях, неизмеримо больше… У громадного стола, уставленного «предварительной» закуской, было особенно людно… Вот идиотская, ослиная физиономия московского корреспондента большой петербургской газеты «Новая стезя» Пыжова; вот толстая, бульдогообразная «личность» талантливого, но погубленного водкой и тотализаторской игрой декадентского и сатирического поэта Тигровского. Недалеко от них в тесном своем кружке стоят: представитель громадного книгоиздательства, юркий и интеллигентный коммерсант-самородок Заварикашев и его главные сотрудники: доктор Атласов и даровитый иллюстратор Ставенко. Последний о чем-то горячо беседует с каким-то высоким и незнакомым Смельскому господином.

— Я так ему и скажу, — говорит раздраженно художник, — если он осмелится, как в прошлый раз, говорить о «высоком историческом событии»… — что он меня ограбил, обманным образом, пользуясь моей нуждой после пожара, выудил от меня расписку и вместо 5000 рублей 200 рублей дал за самовольно изданные мои рисунки в книжках, выдержавших 57 изданий…

Взволнованный художник говорил так громко, что слова его были слышны очень многим, в том числе и знаменитому поэту-декаденту Рекламскому. «Сверхчеловек», внимая Ставенко, ехидно улыбался. Его молодое, женоподобное лицо было очень похоже на сфинкса; оно было бы очень красиво, если б его отталкивающие, странные, мертвые глаза не говорили вам, что подобный человек, как Басманов, «с девичьей улыбкой — с змеиной душой».