Лазарь Карелин - Змеелов. Последний переулок

Сперва никто не откликнулся на его стук, замерло там, в квартирке. Но Зинаида была дома. Еще до стука в дверь уловил Геннадий какой-то там шорох, жизнь уловил, нет, не пустой была комната.

И сейчас послышался шорох, босые ступни прошелестели, встали по ту сторону двери.

— Геннадий, это ты? — не отворяя, спросила Зинаида.

— Я.

— Так что ж ты не позвонил сперва?

— А какая разница? Ну, двушки не было.

— Двушки… — Она укоряла, упрекала его из-за двери. Женщина всегда права и всегда сумеет укорить. — Эх ты… Не одна я, Геннадий… Целый месяц тебя не было… Где пропадал?.. Хоть бы позвонил по телефону… — Она начинала выговаривать ему. Вон как, это он виноват, что она не может ему отворить.

— Да что там у тебя? — Он все еще не мог до конца все понять.

Из-за двери, из глубины далекой, послышался мужской голос: «Зинок, ты чего там?..»

— Понял, ну, ну, — сказал Геннадий, даже голосом подражая старшему лейтенанту милиции. — Так я пойду, Зина.

Там, за дверью, какие-то звуки странные послышались. Не плакала ли эта женщина?

Вот теперь действительно пришел в их переулок вечер. Темно было, хорошо, что темно. Никто тебя не станет разглядывать — веселый ты, нет ли. Темно! Только и свету, что фонарь яркий у милиции да фонарь далекий у выхода на Сретенку. А окна в домах темны или в синеву отдают, там, значит, смотрят сейчас телевизор. Ну просто синяя пустыня, а не переулок. Все у телевизоров или возле своих баб. А бабы эти — все они одинаковые! Все! Ей-богу, отчего-то полегче стало у Геннадия на душе. Это оттого, что повзрослел он за нынешний день лет этак на десять. Мы смолоду ведь впечатлительные. А потом черстветь начинаем благодаря его величеству Жизненному Опыту. Преподал ему нынче этот Опыт урок. Один, другой, набил на лбу шишки. Что ж, ну что ж, а друзья у него есть, парни эти родные у него есть, куда ни глянь, в какой дом ни взойди, они есть, есть. К ним сейчас надо идти, они не сфинтят, они надежны, проверены, с ними проверенно.

Куда податься? К кому?

На Сретенке, сразу за углом, барчик крохотный недавно возник. Вот туда, в этот барчик. Если ребята при деньгах, они там. Если их там нет, вмиг соберет, кого с улицы выкрикнув, кому позвонив. Есть, есть у него двушки, целая пригоршня. Ах вы двушки проклятые! Нет чтобы прозвенеть вам в кармане, когда шел к бабе! Вот эти вот четвертные — они все время хрустят, напоминают о себе. Сейчас он их разомнет у стойки! Допросились!

Кое-кто из друзей оказался в баре — вон сидят, пригнувшись к столику, о чем-то секретничая, голова к голове. А какие сейчас у них секреты, известны все их секреты в данный момент. Где бы раздобыть бутылочку в вечернее время да как бы ее тут тайком от барменши разлить по стаканам — вот и все тайны, вся печаль в три головы. В баре, как известно, водку не продавали. А коньяк, как известно, штука дорогая.

Не вглядываясь, кто да кто за столом, а в баре, как положено, полумрак стоял, огоньки светильников лишь тени бросали, а не свет, Геннадий подошел к молодой, но очень уж толстой женщине за стойкой, шепнул ей, таясь от приятелей, лицо отворачивая от их столика:

— Сестричка, две бутылки коньяку, какой подороже, и вон те бутербродики, черным у тебя вымазанные.

— Рехнулся, братик? — тоже шепотом спросила барменша. — Подороже — это четвертной за флакон. «Кишинев», десять лет от роду. И с икоркой они ведь не дешевые.

Геннадий молча выложил на стойку свои четвертные, стиснул, хрустнул ими, развел, чтобы убедилась, сосчитала, сколько их у него.

— О! — Барменша уважительно глянула на Геннадия, но тотчас и пожалела парня. — Ты — чего, откуда? Не натворил ли бед?

— У меня тетка есть родная, Вера Андреевна, вот она меня и спросит-расспросит. Сестричка, и еще яичницу сооруди. Из целого десятка.

— Не делаем, знаешь.

— Плачу. Втрое. Впятеро.

— Да что, какая с тобой беда стряслась?

— Все у меня в порядке, не страшись, не на краденые гуляю. Будет яичница?

— Разве что из своих… Припасла для дома десяточек.

— Отлично! И разбей их, расколи о край сковороды. Лук есть зеленый? А брынза? Вдруг да и брынза у тебя есть, припасенная для дома? Учти, плачу в пятикратном размере.

— Свихнулся парень. Лук есть, и сыр найдется. А вот уж брынзы, господин капиталист, не запасла, виновата.

— Хорошо, пускай будет сыр. И быстро, быстро! — Геннадий схватил бутылки, тарелку с бутербродами, крадучись, делая вид, что идет не к их столику, сперва спиной двигаясь в сторону приятелей, вдруг обернулся и со стуком, лихо выставил перед ними на стол свои царские дары.

— А?! Кто да кто тут?! Ты, Славик?! Ты, Димка?! Ты, Николаха?! Вы-то мне и нужны!

Как писали классики в своих ремарках, за столом произошла немая сцена. Парни поднялись, ошалело уставившись на дорогие бутылки, на черные бутерброды. Ну, а потом низенький потолок бара был сотрясен могучим воплем восторга. И, конечно же, кинулись парни обнимать и целовать щедрого своего друга, делая это умело, натренированно, ибо нагляделись на эти коллективные мужские поцелуи и объятья, без которых сейчас не обходится ни один матч, хоть в Москве, хоть в Лондоне, хоть в Мытищах. Да и они сами, гоняя мячик на пустыре или шайбу на пруду, чуть забив гол, кидались обниматься и целоваться.

— За дело, за дело, братва, — высвобождаясь из объятий, сказал Геннадий. — Напиток этот легко выдыхается. — Он сбегал к стойке за стаканами, торопливо, не присаживаясь, разлил коньяк, вскинул руку: Приветствую вас, идущие на бой!

«Идущие», тоже не присаживаясь, дружно выпили, из-за кромки стаканов послеживая друг за другом, как идет это пойло, до дна ли принял сотоварищ. До дна, до дна все приняли. Одинаково потом покрутили кудлатыми головушками, одинаково недоверчиво ухмыльнулись, уселись.

— Пивал, знаком мне город Кишинев, — сказал один, продышавшись. Красивый город, а водка лучше. Ты что, Гена, халтурку клевую обмываешь? А я вот за тебя сегодня люстру навешивал, взмок весь. То хозяйке выше, то хозяйке ниже. Прямо как в анекдоте. Я даже хотел ей этот анекдот рассказать, но тут вошел муж.

— За то, что за меня поработал, и ставлю, Дима, — сказал Геннадий.

— Щедро, хозяин, щедро. Бросаю жэк, иду к тебе в услужение. Нет, кроме дуриков, что случилось, Гена? Задел кто-нибудь по самолюбию?

Друзья, вот они, сидят, смотрят в глаза, вглядываются, хоть и темно тут, многого не углядишь, и ждут только слова от него одного, чтобы кинуться на его защиту. Кинуться! Они — такие.

— Есть немножко, — пряча глаза, сказал Геннадий. Дожил, к слезам потянуло. Клюшкой по голове получал, по коленкам — не плакал, а тут… Повторим? Без вопросов, а?

— Никаких вопросов!.. Скажи только, кого… А уж мы…

Друзья — вот они — свели сильные руки со стаканами, смотрят в глаза, все поняв, ничего не зная. И встанут стеной за него, скажи только против кого. А против кого? Сказать, что баба изменила, как шлюшка? Рассказать про Аню эту в халатике? Про хитрый этот домик? Про римлянина этого в тунике из того домика? Ничего не скажешь, ничего не расскажешь. Не на кого кидаться.