Лазарь Карелин - Змеелов. Последний переулок

— Понял! А зачем тогда у него грушу взяли?!

— Вот потому и взял. Прощай, Геннадий, счастливый несчастливец. Не поминай лихом. — Он побрел, взбираясь в горку, шибко, ходко пошел, неся свою царственную грушу в отведенной почтительно руке.

Родной дом встретил его все той же машинописной трескотней. Без выходных работала его Вера Андреевна. Была бы работа. Он еще шел по коридору, а машинка уже начала с ним разговаривать: «А, явился?.. Где целый день пропадал? Ведь сил никаких нет все ждать да ждать!» Геннадий вошел в комнату, тетка обернулась, сказала с облегчением, но и с досадой:

— А, явился? Где целый день пропадал? Ведь сил никаких нет все ждать да ждать! — Она еще добавила: — Обедать будешь?

Он подошел к ней, наклонился, поцеловал в краешек штопаной кофточки ей всегда холодно было, — который касался ее худенькой шеи.

— Прости, тетя.

— А водкой-то как разит! — Она оттолкнула его. — Ясно, обедать не будешь! О, этот Рем Степанович! И что за дружба вдруг?! Клавдия Дмитриевна снова принесла весть, что ты у него. И какая-то прекрасная дама! Геннадий, я боюсь за тебя!

— В хоккей играл — боялась. Так там хоть клюшками били. А тут-то чего?

— Сам знаешь чего. Соблазны! Кстати, тебе несколько раз звонила Зина.

— Какая Зина?

— Смотрите на него, он уже не знает никакой Зины.

— А у меня их целых две. Вот и спрашиваю, какая из них.

— Нет, вы смотрите на него! За тобой подобного что-то не упомню. Вот оно, дурное влияние. Не знаю, какая еще там вторая, а звонила та, где ты частенько проводишь свой досуг. Ты знаешь, я не одобряю эту связь, но лучше уж у нее… — Вера Андреевна прислушалась: — Вот, опять звонок. Беги, откликайся. Уж лучше она…

Геннадий вышел в коридор, где висел стародавний, к стене пристроенный аппарат.

Телефон звонил и звонил, хрипло, старческим голосом взывая, а Геннадий не снимал трубку, не решаясь на разговор, не умея понять, какой еще возможен между ними разговор, если это действительно звонила Зина, не та, что встретила его в переулке сегодня, с которой он вчера только познакомился, эта забавная девчушка в «бананах» на вырост, а та, которая вчера не пустила его к себе, поскольку…

Он снял трубку, порыжелую, стародавнюю, прабабушку той трубочки, что угнездилась в углу дивана в хитром домике Кочергина.

— Слушаю?..

— Гена, Геночка! — забился в трубке голос Зины, той, что не впустила его вчера. — Родненький! Прости меня! Поверь, у нас с ним ничего не было! Поверь! Ты как раз постучался, и я опомнилась! Поверь! Веришь?!

— Нет, — сказал Геннадий. — Все вы одинаковые.

— А как же наша любовь? — поник голос женщины. — Ведь я люблю тебя. Ты мне не веришь?

— Нет, не верю.

— Послушай, только не вешай трубку! Нам надо встретиться.

— Зачем?

— Надо уметь прощать, Геннадий! — назидательно сказала женщина. — Если, конечно, любишь…

Он повесил трубку. Он повторил вслух, ужимая губы, вспоминая злое Анино лицо, прекрасное ее лицо: «Если, конечно, любишь…»

«Гена, выходи!» — донесся до него голос с улицы. Сквозь толстенные стены, а все же проник сюда этот зов дружбы. Уже взрослые парни, да и телефоны у всех есть, а все, как встарь, как школяры, кричат из переулка друг дружке: «Гена, выходи!», «Славик, мы во дворе!» Взрослеют, кто уж и лысеть начинает, женатые, у кого уж и детишки пошли, а все равно — кричат, вызывают друг друга для дружеской беседы, на кружечку пивка или еще там на что, называя в разговоре друг друга лишь по имени, а то и по кличке от детской поры. Так, в пареньках пребывая, и достигают глубокой старости, оставаясь Димами, Славиками, Колюнями. Корешки дорогие!

Геннадий кинулся в комнату, крикнул тетке:

— Ребята зовут! — И бегом за дверь, бегом по лестнице, перепрыгивая через десяток полеглых ступеней, бегом к друзьям.

Но посреди переулка напротив его дома стояла лишь Зина, не та, что только что звонила, а эта вот, маленькая Зина в своих «бананах» на вырост. А ей что от него нужно? Геннадий подошел, притормаживая свой разгон, ту радость в себе, с какой скатился по лестнице.

— А где ребята?! Кто меня звал?

— Ребята в пивбар ушли, — сказала Зина. — Это я попросила тебя позвать.

— Зачем?

— Поговорить надо.

— О чем? — Он смотрел туда, в конец переулка, где тропа взбиралась в Головин и где был пивбар, улей этот гомонливый, куда и его тоже потянуло.

— Постой, — сказала Зина. — Еще есть человек.

Этот еще человек отделился от стены и оказался Клавдией Дмитриевной со своим Пьером на плече.

— И вы тут?! — изумился Геннадий. — А я вас не заметил.

— Зато я тебя заметила, — сказала старушка, обращаясь больше к Зине, чем к нему. — Идет, несет, согнулся до земли. — Она явно осуждала Геннадия. — Ему бы фуражечку беленькую, фартучек. Младший приказчик при лавке, да и только. У меня аж сердце ретивое забилось. Крутила я когда-то романчик с таким вот приказчиком. О, мон Дье, как давно это было!

Попугай встрепенулся, приподнял тяжкие веки, хотел что-то сказать, но раздумал — давние времена.

— А все-таки, — сказала старушка, сохлым пальчиком помахав в воздухе, а все-таки, Геннадий, не слишком ли ты много времени проводишь с этим Кочергиным? Ишь, как он впряг-то тебя! Умелый! Обходительный! Они — такие. Вчера целый день, сегодня целый день. Хоть в набат бей.

— И что у вас общего? — сказала Зина. — Я работаю в торговле и знаю… Только об этом у нас в магазине и разговор. Этот директор гастронома сел, и этот еще сел, и этот, и этот. А гастрономы — ой-ой-ой какие! А кто над ними начальник? Не Рем ли твой Степанович?

— А я тебе, Геннадий, не чужая, — сказала старушка. — Ты здесь родился, ты мне и Пьеру как родной.

— В каком это ты магазине работаешь? — спросил Геннадий. — Во фруктовом?

— Почему во фруктовом? В обувном. Вон в том, главном на Сретенке. Магазин «Обувь», весь первый этаж занимает в доме между Даевым и Селиверстовым переулками. Ты почему подумал, что во фруктовом?

— Да в «бананах» ходишь.

— Глупо! Если сострил, так очень глупо! Изволь, а ты стал актером, потому что таскаешь корзинки за актрисой. Смешно, да?

— Не обижайся, чего ты?

— Я не обижаюсь, на глупость не обижаются. Ну, глупи! Мне-то что, глупи!

— Да, мой друг, — вмешалась старушка, — а где же мой подарок, этот замечательный картон с актрисами? Передумал дарить?

— Не передумал. Сейчас прямо и вручу. — Геннадий сорвался и побежал к дому. Верно, как это он забыл?! Ее фотография все еще у него в комнате! Скорей, скорей долой ее оттуда!

Пока поднимался в лифте, в прозрачном, прилепленном к стене дома, за пыльными стеклами и раз и другой мелькнул домик Кочергина. А она, живая, не на фотографии, а живая, а она — там. Совсем рядом, наискосок только перейти через узкий их переулок.