Татьяна Краснопольская - Над любовью

Напротив того, приказал управляющему тотчас же приготовить себе спальню своего деда и объявил, что с этого же дня будет в ней ночевать.

К спальне прилегала библиотека со шкафами черного дуба, наполненными книгами в разнообразнейших переплетах, тисненых золотом по сафьяну, и множеством истрепанных книг без переплета. Кроме шкафов в комнате, в углах были составлены столики и тумбы с канделябрами и каким-то бронзовыми фигурами, а на полу лежали рамы без картин, куски черного и красного дерева — ножки от стульев и разрозненные полочки. От шагов по полу сотрясались на стенах кенкеты и хрустальные подвески их искрились радужными огоньками.

Первые несколько дней Виталий Федоровичи безвыходно проводил время в этих двух комнатах, предоставив нанятой прислуге убирать остальные и мыть окна и двери во всем доме. В сад он долго не выходил и никуда не выезжал, потому ли, что было осеннее ненастье или потому, что углубился в книги, в найденные письма предков. А когда прибрали дом, то, выбрав несколько французских гравюр, подолгу рассматривал их, сидя поочередно во всех спальнях и на всех с выцветшей обивкой диванах, представляя себе живших здесь некогда своих кузин, тетушек и прабабушек…

Смотрел на попадавшиеся в ящиках комодов дагерротипы с женскими лицами, так не похожими на нынешние, которые он встречал и любил в Париже и которые были ему часто, хотя и не надолго, близкими… Или пристально всматривался в гарусную подушку с большими блеклыми розанами и незабудками…

Вообразив немало отрывков и приключений из жизни давнишних обитательниц старого дома, Виталий Федорович захотел поглядеть, как живут нынче? И, посетив однажды священника своего села, зачастил в маленький домишко с бальзаминами и запыленными кактусами на окнах.

У батюшки гостила дальняя его родственница, составлявшая предмет отчаяния всей почтенной семьи старика: тонкая, бледная девушка с узкими зеленоватыми глазами, задумчивым лбом, всегда молчаливая, полная чем-то, одной ей известным.

Когда Виталий Федорович пришел к ним в дом в третий раз, Дарья Николаевна, сидевшая на окне в прихожей, погруженная в чтение какого-то письма, удержала его в комнате:

— Вы должны мне помочь, через неделю мне нужно ехать в Петербург, не стану объяснять вам, в чем дело. Перед отъездом зайду к вам.

Виталий Федорович нисколько не удивился повелевающей манере говорить, а только, любезно поклонившись, выразил готовность услужить ей.

И не перед отъездом, а немного раньше пришла Дарья Николаевна в дом с белыми колоннами, увитыми остатками проволоки и засохшим, почерневшем на холоде и непогоде хмелем.

А когда прощалась через неделю, он сказал ей:

— Конечно, приеду, как только позовете и не только, если беда случится, как вы говорите.

Расставание и необычайная встреча, как будто она была не случайной и мимолетной, и ненужные слова сделали то, что Виталий Федорович стал думать, читать и даже, кажется, писать только о женщинах, до странности много и изощренно. Своими письмами к каким-то приятелям он вызвал те толки, о которых упомянула Любовь Михайловна в разговоре с Несветской.

Спустя несколько месяцев вдруг собрался на день или два в столицу, а после, возвратившись и пробыв короткое время в усадьбе, снова уехал уже надолго за границу, откуда вернулся больной, истомленный и, совсем расслабленный деревенской весной, лежал теперь по целым дням на террасе, прилегавшей к библиотеке.

Любовь Михайловна не замечала повышенного мышления, которое овладело племянником, а видела только, что здоровье его совсем плохо:

— Послушай, Виталий, почему ты не позволяешь вызвать врача из Петербурга? Мало ли, что там тебе наговорили в Давосе…

И Розен, поддерживая племянника под руку, уводила его с начинавшего свежеть вечернего воздуха.

— Милая моя тетушка, вы так убиваетесь, что и я начинаю терзаться. Я болен не только физически, лечиться я все равно не стану, а я болен от людей. Я знаю, что я безнадежен и от этого мне не тяжело, но я хочу легко прожить оставшееся, — покашливая, говорил Виталий и ласково смотрел на тетку черными неподвижными глазами и улыбался еще красными губами.

Любовь Михайловна довела Виталия до дивана в библиотеке, велела слуге укрыть его пледом и, силясь говорить, заметила:

— Скоро, часа через два, Кэт должна приехать со станции.

— Я рад, что она будет с нами, хотя и не знаю ее совсем. Где ей приготовили комнату? — оживился Виталий.

— Спальню и маленькую библиотеку, где жила твоя мать в молодости; как полагаешь, хороши эти комнаты?

— Очень, кроме моих комнат, я эти люблю больше всего. Давайте сегодня вместе пить чай, я не лягу спать до приезда вашей Кэт, согласны, тетя?

Любовь Михайловна тревожно слушала нервно-веселый голос, смутно угадывая ухудшение в болезни, согласилась и ушла чем-то распорядиться.

Виталий задремал и не расслышал, как подъехал к парадному крыльцу экипаж, как забегала по комнатам прислуга, и только, когда лакей поставил на стол близ дивана лампу, открыл глаза и спросил:

— Что тебе? зачем свет?

— Любовь Михайловна не знали, что вы почиваете и приказали просить в столовую, у них гостья.

Виталий сам дошел до столовой, где за круглым столом, накрытым для чая, сидели тетка и Кэт. У него хватило сил не только подойти к ним, но и бодро, приветливо поздороваться с Кэт, посидеть с полчаса и послушать их беседу.

— Во всяком случае эта книга меня увлекла с первой до последней строчки, читая ее, я думала только о написанном и сегодня же дам ее вам, — доканчивала Кэт свое повествование о чем-то прочитанном.

Виталий, увидя ее лицо, вспомнил почему-то Дарью Николаевну и, не то интересуясь, не то насмешливо спросил:

— Неужели вам удалось разыскать книгу, которую стоит читать? Я ничего теперь не читаю, потому что слишком много занимался людьми и все уже сам прочел, зачем же читать романы?

Кэт назвала французского романиста, соединившего беллетристику с подчас философским размышлением и поразительной легкостью языка.

Уходя к себе в спальню, Виталий подумал о Кэт: «И эта не все скажет и не просто уйдет!..» А ночью, разбуженный чем-то приснившимися, встал со своей белой лакированной кровати и, запахнувшись в фиолетовый халат, долго сидел в кресле у окна.

Снова вспомнил Дарью Николаевну, встала, точно ожила их встреча — вторая и последняя, в Петербурге; когда он совсем того не ждал, она вызвала его телеграммой. Памятуя свое обещание, — поехал; Дарью Николаевну приговорили к тюрьме на 5 лет; и узнал тайну, что неясно предчувствовал тогда в деревне; и огорчился, что казавшееся ему мистицизмом оказалось просто причастностью к политике…

Благодаря связям в нужном министерстве и родне, выхлопотал ей замену тюремного заключения годом поселения.