Татьяна Краснопольская - Над любовью

— Я согласна уже по одному тому, что за мной приедет муж и я должна волей-неволей быть здесь до конца, — ответила Кэт.

Оставшиеся до конца лекции полчаса публика вела себя так, как будто действительно что-то поняла в «искусстве шумов» и старалась перекричать лектора, надрывавшегося в декламировании чего-то не похожего ни на стихи, ни на прозу. Но все кончилось, умолк он, утомилась публика и бледные юноши и растрепанные в пестрых кофтах девицы спускались по лестнице, толпясь у другой диковинки, — местного поэта саженного роста [10] …местного поэта саженного роста, в короткой, яркой полосатой блузе, с безумными глазами на дегенеративном лице — карикатурное изображение В. В. Маяковского. , в короткой, яркой полосатой блузе, с безумными глазами на дегенеративном лице.

— Вот этот надоел мне: воплощение наглости и неумной при этом, — говорила Кэт Шаубу почти громко, указывая глазами на «первого в мире» футуриста [11] …«первого в мире» футуриста — Намек на постановку трагедии Маяковского Владимир Маяковский в петербургском Луна-парке в декабре 1913 г.; наряду с оперой А. Крученых и М. Матюшина Победа над солнцем анонсировалась как «Первые в мире постановки футуристов театра». .

— Зачем только вы всюду ходите, Екатерина Сергеевна? Ведь это утомляет, раздражает и иногда просто убивает веру в красоту жизни, — серьезно до искренности спрашивал ее Шауб.

— Затем, что это все и составляет нашу жизнь; если это не красота, значит, уродство; и значит, жизнь наша уродлива. Не ходить же от нее? Надо жить вместе с нею и не обязательно уродливые формы переживать таковыми. Во мне они могут претворяться в прекрасные искания или в лучшее, найденное уже. Но дух современной жизни со мной, так же, как и сама жизнь во мне. Знаете, у Кузмина сказано: «Пусть никогда не угаснет во мне дух жизни» [12] «Пусть никогда не угаснет во мне дух жизни» — Финальная фраза повести М. Кузмина Покойница в доме (1912, опубл. 1914). . И вот и во мне он есть и, вероятно, поэтому я иду слушать и этого крикливого поэта, не из любопытства, как вы.

— А вы хотите сказать, что мы все из любопытства пришли сюда? — обиделся Извольский.

— Я не сказала «все».

— Екатерина Сергеевна имеет в виду меня, — вмешался Шауб, — но не угадала причины моего прихода.

— Наконец-то добрался до вас!

И к ним, совсем одетым, стоявшим у вешалки, подходил Баратов, оживленный, с блестящими глазами, довольный, что не был с этой расходившейся теперь толпой, с людьми столь знакомыми, с вывернутыми мыслями и опустошенными душами…

— А мы не отпустим с вами Кэт! Едемте все в «Заблудшую овцу», — громко заговорила Несветская, — и вы с нами, Владимир Николаевич?

— Что же, я согласен, а то еще дольше не увижу своей жены: мы нынче третий день не видимся; вот я и приезжаю, как поклонник, к разъезду, чтобы проводить, — шутил Баратов.

В подвале «Заблудшей овцы» было, несмотря на довольно ранний час для сборищ этого клуба, много народа, поспешившего сюда, предвидя интересный вечер и возможность увидеть самого Фоскати [13] …возможность увидеть самого Фоскати — Чествование Маринетти в «Бродчей собаке» продолжалось с 1 по 5 февраля, см. об этом: Лившиц Б. Полутораглазый стрелец: Стихотворения. Переводы. Воспоминания . М., 1989. С. 488–490, с. 687 (воспоминания Б. Пронина); Форнаро Э. «Белые ночи» Филиппо Томмазо Маринетти // Studia Culturae. Вып. 14: Terra Italia. СПб., 2012. С. 155–156 (воспоминания Б. Пронина). ; были здесь завсегдатаи: свои люди, учредители и поощрители кабаре, человек десять молодежи, поэтов, приехавших сюда прямо с лекции, было и несколько посторонних.

Низкие своды подвала и стены, расписанные яркими до ядовитости «цветами зла» и мистическими орнаментами, сразу согрели, сблизили людей и все смотрели друг на друга, как на друзей, объединенных любовью к искусству, к «Заблудшей овце», к красноватому свету, освещавшему обе комнаты и к художнику, так причудливо разукрасившему их.

С. Животовский. Вновь открытое кабаре «Бродячей собаки» в Петербурге (1912).

А на самом деле, ничего этого не было. Искусство у них всех было разное и не у всех была любовь, а выйдя за маленькую некрашеную дверь, забывали и художника и «Овцу» до другой такой ночи. И не будет в их памяти и вот тех стихов, что читает на эстраде поэт с обморочным лицом, закатив глаза. Не читает, а поет чуть не по-церковному. Слушается и слышится только напевность [14] …поэт с обморочным лицом… не читает, а поет… слушается и слышится только напевность — Возможно, этот фрагмент призван изобразить О. Э. Мандельштама и его характерную манеру чтения. Сходное предположение ранее было бегло выдвинуто А. Парнисом и Р. Тименчиком (Парнис А. Е., Тименчик Р. Д. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры: Новые открытия. Ежегодник 1983. Л., 1985. С. 225–226). , а что он прочел, разве это будут помнить завтра? Нет. И не надо: сегодняшняя ночь была его и довольно. Его поэза жила целую ночь, о долгом или о вечном ведь думали только в искусстве отжившем — в «пассеизме», об этом говорил сегодня на лекции и Фоскати…

На длинной скамье, покрытой красным сукном, поодаль от остальных, сидели Екатерина Сергеевна, Шауб и юноша лет восемнадцати, весь надломленный, будто согнутый пополам, с давно переставшими искать глазами и тусклым голосом, повторявший не то для себя, не то для своих собеседников, по крайней мере, в десятый раз:

— «Я жду неслышанных слов», — повторила Кэт. — Они должны быть прекрасными, поэтому вы их ждете, Олег [15] …юноша лет восемнадцати, весь надломленный… Олег — Возможно, поэт, прозаик и мемуарист Рюрик Ивнев (М. И. Ковалев, 1891–1981). ?

— Да, острых, нетронутых слов, — ответил мальчик, не сводя с нее глаз, тем же голосом. — Их скажет чужая любовница, но она уже моя…

— Это пошло и претенциозно. Зачем слушать? — на ухо Екатерине Сергеевне говорил Борис Николаевич.

— Нет, это другое, а не пошлость. Потом я вам объясню… Я тоже жду слов, но только слышанных и не раз… А то, что сейчас говорил Олег, понятно. Пусть он повторит, а вы слушайте и смотрите в ту комнату.

Там, на крохотной эстраде, оголенная блондинка, легко задрапированная зеленым шарфом, с онемевшим от белил лицом, потемневшими глазами касалась глаз своего кавалера, а он вдыхал ее раскрашенный рот. Танец то приближал их, то снова отдалял друг от друга… Стройный студент уже дерзко смотрел на свою даму, забыв, что это танец, звал ее взглядом и спрашивал: «Будешь ли моей?» А тягучая музыка опять приближала их и руки ее отвечали: «Твоя, может быть…»