Иван Рукавишников - Проклятый род

Упросил Антон в Лазарево себя перевезти. Врач пожал плечами тогда. Сказал Раисе Михайловне:

- Можно. Пожалуй, можно.

Хотел сказать:

- А не все ли равно...

И поняла, И молчала. И ушла потом в моленную. И долго, коленопреклоненная, вглядываясь в лики окладных икон, прислушивалась к шепоту размеренному ангела памяти своей. Будто стоял незримый здесь вот, по левую руку; книгу незримую тяжелую разогнув, читал-шептал. И слушала, и повторяла шепотно:

- Так. Да, так.

И читал-шептал дальше. И шептала, от незримого отворачиваясь, ликам иконным шептала:

- Да... Да... Но за что?

Великомученику Пантелеймону акафист прочитала; тишайшему заступнику пред престолом горним. Читала:

- Радуйся, радуйся...

Но черных врагов, сынов гордыни и непокорства, внезапно в душу запросившихся, не отогнала.

Акафист прочитав длинный, забыла, что взор ее со взорами ликов святых слит, шептала думала:

- За что? За что все? За что от детей скорбь непомерная? И этот, и тот, и... и все... Зинаида вот разве да Константин. Но кто знает?.. На путях детей враг. Врага чует сердце материнское. О тех скорблю. Тех жалею. Видишь? Ты видишь сердце матери. А Яков? Якова душа не принимает. От сына-первенца отвернулась душа. Как чужого его, по дому бродящего, вижу. Ни жалеть, ни любить... Но страшусь ненависти к сыну первенцу. А за что? Что сделал Яков? Отец говорит: примерный сын. Любит. Не могу я. Горе. Горе. Враг ли из сердца вырвал любовь к нему, к первенцу... За зиму с Ирочкой хуже. Бес в Ирине. Бес. Верю, о Господи. И один Ты можешь. Из рабы Твоей Ирины врага изгони. Не попусти... Не попусти надругаться до конца... Раба Антона спаси и помилуй. И помилуй. Неразумие лет младых не зачти... Помилуй, помилуй, коли спасти

не восхощешь, спасти для жизни земной. Раба Виктора направь, Господи, на стезю правую. Не грешна более, нет гнева против него. И прощаю. Прощаю. Как той прощаю, пред Тобою, о Господи, предстоящей. Но направь, направь на стезю. Изыми, Всеблагий, к первенцу из сердца матери злобу. Рабов своих Зинаиду и Константина не попусти...

- Раиса Михайловна! Раиса Михайловна! Где Раиса Михайловна? Где? Наверху, что ли...

Гул голоса испуганного, вихрем по дому несущийся. С колен не поднялась. Вдохновенно пронзила взорами доски икон:

- Спасите его, спасите! Из души его изымите страх греховный. Раба Макара, великомученице Пантелеймоне, в молитвах своих помяни. Рабу Макару верни разум светлый, о, Господи.

Ниц пала. Великомученику тропарь наизусть шептала:

- ...сокруши и демонов немощные дерзости... Того молитвами спаси души наши...

Слыша Макара Яковлевича крик уже близкий, вышла. И из спальной вышла.

- Раиса Михайловна! Раиса Михайловна? Что у вас тут делается? Что?

Да что такое?

- Опять звонок! Опять кто-то ломится. Куда вы всегда пропадаете? Лакеи ничего не понимают. Того гляди, впустят кого-нибудь.

- Да кого же? Ведь, сказано...

- Это черт знает что... Я звонки сниму. Не могу я. Боюсь я. Ни минуты покоя. Сказано: никого...

- Никого и не пустят, Макар Яковлич.

- А вдруг пустят... Боюсь я. Боюсь, Раиса Михайловна.

- А вы не бойтесь, Макар Яковлич. Вы бы пошли помолились. Акафист...

- Акафист! Скучно мне так. А вы соборных позовите. Я с хором молиться люблю. Пусть всенощную...

- Хорошо. Сегодня хотите?

- Сегодня? Почему сегодня? Лучше завтра. Суббота.

- Хорошо, Макар Яковлич.

- Хорошо, хорошо! А тут в дом ломятся... Уследить не можете. Звонки какие-то... Не самому же мне всюду... Помочь человеку надо... Работаешь, работаешь... Уйду я из этого дома... Справляйтесь, как знаете...

Плачущим голосом, но громким, говорил-жаловался. Слезливо вздохнул, рукой махнул и побежал. Издалека уж:

- Садовника ко мне! Садовника лазаревского! Каналья этот дров на свои дурацкие оранжереи изводит чертову прорву!.. Я ему покажу. Позвать этого Мейера!

Юбками шелковыми шурша, шла обратно. Но вместо слезы молитвенной и чуть гневной слеза беспомощности. И слеза страха нелепого. И кто-то, в шутовской наряд одетый, на белом лице рот бессловно открывая, вился вокруг нее, руки простирал, когда шла Раиса Михайловна наверх, к дочерям. Белый в пестром наряде шут не глазам, но душе хозяйки чудиться стал в стенах дома ее недавно. Не страшилась. Скукой тягостной и тоской глядела сквозь него. Но ныне на лестнице увидела сына Антона. Здоровый, навстречу идет, спускается. А лицо его, как лицо Виктора. Виктора Раиса Михайловна много лет не видала. Но сейчас увидела лицо Антонове его лицом, таким, каким представляла себе второго своего сына. А думала о нем часто за те дни, когда он в гостинице жил. Да и видала у Яши недавний портрет Виктора.

- Господи, оборони. Господи оборони.

Крестилась, заставляя себя одолевать ступени лестницы. То было первым видением явным Раисы Михайловны.

Пропал. Не оглядывалась. И тщилась ни об Антоне не мыслить, ни о Викторе, входя к дочерям. Но с Зиночкой покорной, слова говоря ненужные, беседовала напутственно с Антоном, с сыном, дерзнувшим на страшный грех, с сыном отходящим в мир иной.

- Приедет ли? Да нет. Зачем отпустила? Зачем?

Живого хотела видеть или мертвого. Все равно. Любила Антона уже не как детей своих живых.

А Антон в Лазареве весну встречает. Последнюю земную. В дому большом комната Антону одна, четыре стены. Не ходит Антон. Лежит. В кресло посадит человек, к нему приставленный, и опять на кровать уложит. А в кресле когда, у окна, весело Антону и радостно. Реку могучую с горы высокой видно. Там внизу снег еще. Холодно у реки. А здесь зазеленело. Да и елок много в саду и пихт всегда живых.

О Викторе думает о далеком. И сладка греза. О Дорочке думает:

- Зачем же вышла замуж за этого учителя? Она ведь меня любила... и Виктора. А вышла замуж. Так не надо. Но я всего не знаю. Может быть... Нет, все-таки пусть бы не выходила замуж. Дорочка, зачем же ты так? Ты бы, Дорочка, лучше ко мне сюда приехала. И письмо такое написала... Любишь? Нет, это как-то не так. И все у нас не так...

Поп Философ заходил. Давно уж вместо попа Ивана поп Философ. Веселило Антона имя это. Несуразный поп, большой, лохматый, в раскачку ходит, руками размахивает. Радостный.

- Я семинарии не кончил, но extemporalia [18] Упражнения, заключающиеся в переводе текста на латинский или греческий языки. сам себе доныне заказываю. А уж стишки как люблю.

Пил громко чай, в большом дому в комнате Антоновой сидя. Потом шел во флигель к управляющему пить водку.

- Ну, а как же, батюшка? Илья-то пророк на небо взят живым?

- Живым.

- И с конями?

- И с конями, и с колесницею.

- А кони живые были?

- Кони? Того не сказано.

- Но, ведь, живого они его везли и колесницу в придачу... Стало быть и кони живые. Как, отец Философ?

- Да, стало, живые.

- А коли кони живые на небе, то откуда овес им там?