Алексей Тихонов - Девичье поле

— Возьмите меня с собой.

— С удовольствием.

Фадеев, все время, в застенчивом настроении, нервно пощипывавший бородку и искавший случая вмешаться в разговор, теперь сказал:

— Ну, с нами-то, по лесам не стоит. Лучше куда-нибудь нарочно пробежаться по хорошему ровному месту. Это гораздо удобнее, приятнее… Это очень приятно — бежать на хороших лыжах по хорошему ровному месту. А по лесам не стоит.

Наташа оживлённо возразила:

— Почему не стоит? Нет, вот мне именно и хотелось бы в лес, в чащу.

— Сбегаем, — одобрительно кивнул Соковнин головой.

Фадеев, обращаясь к Лине, сказал:

— А вы катаетесь на лыжах?

— Нет. Да у нас и лыж-то нет.

Соковнин подхватил:

— У меня две пары — всегда к вашим услугам. — И обратился к Фадееву: — А у вас, я думаю, там, у лесников достать можно.

— Можно.

— Ну, значит, в один из ближайших дней катим.

Наташа воскликнула:

— Непременно.

Лина в знак согласия кивнула головой. Потом сказала:

— Что же вы, господа, чай-то забываете.

Все на минуту занялись чаем.

Мысли Соковнина опять вернулись к прерванному спору с Наташей, и он, широко улыбаясь, сказал:

— Вот вам где материал-то для искусства — в лесу. А то что там ваш Париж!

— Это я и без вас знаю, — с дружественной резкостью возразила Наташа. — Материал для искусства везде: и в лесу, как и в Париже. Только если я парижский материал принесу в лес, лес останется глух к нему. А вот я возьму наш лес и принесу его… весь в снегу… дремучий, сказочный, очарованный, в парижский Салон, так Париж поймёт меня, поймёт красоту моего леса.

Наташа сказала это, и резкость её тона при последних словах внезапно смягчилась. Точно вдохновение осенило её. Как это с ней нередко случалось, она от оживлённой беседы вдруг на мгновение ушла в себя, смолкла и смотрела куда-то в ей одной видимую даль. Точно ей пригрезился в эту минуту её будущий успех. Её юное раскрасневшееся от мороза лицо, окаймлённое чуть-чуть вьющимися на висках темно-русыми густыми волосами, было в эту минуту прекрасным выражением сильного порыва сильной натуры: оторвалась от пут окружающей действительности, унеслась — и сразу приняла в свою душу весь необъятный мир.

Наташа, конечно, не заметила того, что заметила Лина: того затаённого, подавленного восторга во взгляде, которым взглянул на неё Соковнин, — взглянул и сейчас же с напускной иронической улыбкой заговорил задирающим тоном:

— Где уж лесу понять прелесть вашего Парижа!.. Столица мира!

— Старо, — поморщившись, отозвалась Наташа. — Париж — ville lumière. Источник света.

— Для вашего оконца.

— Для всего мира. Где есть свет — там уголок Парижа. Париж — в целом мире, и весь мир в Париже.

— Англичане не уступят.

— Солнце не спрашивает, где ему всходить. Что делать, если солнце правды восходит только в Париже.

Фадеев скромно, с застенчивой улыбкой, но тоном глубокого убеждения заметил:

— Хорошее сравнение, только не забудьте, что солнце нигде не восходит — это только так кажется от круговращения земли.

Сказал, и, покраснев, улыбнулся ещё шире.

«Что это — глупая банальность, или в его словах скрытый глубокий смысл?» — подумала Наташа и взглянула на Фадеева. Сначала в этом взгляде был как будто вызов, готовность отразить удар. Но взгляд сейчас же стал ласковым, дружеским. В уме промелькнуло: «Милый, милый мальчик!» Белокурый, простенько причёсанный, с редкой бородкой, в своей леснической форменной тужурке, он казался ещё студентиком. Наблюдательному взгляду художницы было достаточно мгновения, чтоб это почти девичье лицо с бледным лбом и бледно-розовыми щеками вызвало у неё впечатление: «Хорошая нежная натура, ясная душа». Наташа опять повторила про себя: «Премилый». Ей стало вдруг как-то немного жаль его, когда она разглядела теперь его добрые серые глаза, глубоко сидящие, оттенённые лёгкой синевой — следы вероятных лишений и работы чрез силу.

Весело улыбнувшись, Наташа ответила Фадееву:

— Вы изрекли неопровержимую истину. Но неопровержимо ведь и то, что, когда тёмная земля поворачивается к солнцу, оно и светит и греет. Повернитесь-ка умом и сердцем к Парижу — теплом и светом повеет на вас оттуда, — точно солнце взойдёт!

Наташа перевела свой взгляд с Фадеева на двери гостиной — в столовую шла Александра Петровна. И Наташа, в каком-то необъяснимом порыве, вдруг встала и вся сияющая пошла навстречу матери, обняла её за талию, целуя, повела, и, доведя до стола, отодвинула свободный стул, усадила мать за стол.

Соковнин внимательно следил за этой сценой и в голове его пронёсся смутный, но светлый образ: Наташа, в её полумужском изящно сшитом костюме tailleur, казалась ему в эту минуту олицетворением той новой женщины, которая ищет всех своих больших «мужских» прав, сохраняя самое большое право своего женского сердца — быть женственной.

— Мама, тебе налить? — спросила Лина.

— Нет, не надо.

Когда Наташа села опять на своё место, она взглянула на Соковнина и с вызывающей улыбкой сказала ему:

— Так вот что такое мой Париж.

Он усмехнулся и сказал:

— Вижу. Однако уж и «патриотка» же вы «своего Парижа»! Некоторым образом точно второе отечество нашли.

— У меня нет отечества, — просто, но веско сказала Наташа.

Александра Петровна все время смотрела на Наташу любящим взглядом, — теперь в этом взгляде промелькнула грусть. Её не раз в последние два года изумляли суждения Наташи, но она уже давно оставила попытку оспаривать её. Она только говорила самой себе, что часто «не понимает» дочь и что Наташа, вероятно, по-своему права. Ей, матери, дорого Наташино счастье, а в чем счастье вообще, как не в том, чтоб свободно думать и действовать. И она подавила сейчас готовившийся вырваться вздох.

А Соковнин сказал:

— Что же — состоите в Париже в лиге «Sans patrie»?

— Я никаких партий не признаю. Принадлежу к партии «сама по себе», — улыбаясь, ответила Наташа.

— Чудесно. Такие слова хоть к моему анархическому credo приписать готов.

— А разве у анархиста может быть какое-нибудь credo?

— По-настоящему не должно бы быть никакого. Но по вольности российского дворянина имею и таковое.

— Какое?

— Живи.

Наташа, смотревшая на него напряжённо-вопросительно, теперь улыбнулась и сказала с лёгкой иронией:

— Широко.

— Всеобъемлюще.

— Почти по-парижски.

— Совсем по-рассейски.

— Пожалуй. Только есть разница: как «живи»? Учитесь жить у Парижа.

— С таким же правом я могу сказать: учитесь жить у русского мужика.

— Полноте вздор молоть. Русский мужик только глина, Париж скульптор. Что значит жить? Значит — не умирать. Не умирать — быть вечным.

— Уж на что вечнее глины и русского мужика. Солнце остынет, а глина и русский мужик останутся.