Георгий Яблочков - Рассказы

— Да нет, постой! — продолжал Макар. — Она говорит: нельзя, мол. Это грех. Не могу я супротив матери идти…

— Это, брат, правильно, — вскакивал Вася. — Уж что верно, то верно! Против матери дитю идти нельзя!

— Да постой, погоди! — снова усаживал его Макар. — Про что я тебе и говорю! Знаю сам, что грех, а может, и не грех, кто его знает. Да ты погляди: смотреть я на Елену не могу. Зашибу её как-нибудь, как жабу…

— И зашиби! Выпей, Макарушка, друг! Уж что верно, то верно! Я бы сам свою Хаму сейчас зашиб!.. Уж такая стерва-баба, такая стерва, что сам чёрт хуже не выдумает! Из всех стерв стерва!

— Да постой! — кричал Макар. — Ты меня слушай! Ошибка тут вышла. Знаешь ведь сам! Был я несмысленый парнишка, ни кола ни двора. Ну! А она мне хозяйка. Лестно. Уважение, то сё. Чуешь? Разве я понимал? А она меня на десять годов старше. Понял? А тут Варвара. Ей 12, а мне 21. Ей 19, а мне 28. А Елене 40. И глазом мигнуть не успели. Рядом росли. Тогда только и оглянулся, как замуж выдали. Тут и затосковал.

— Правильно! — кричал совсем пьяный Вася. — А я тебе что говорю! Какой же ей Гришка мужик? Сопляк, так сопляк и есть!

— Да погоди, дай сказать! Я тебе говорю: мы, может, и Бог весть сколько времени любились, да нам самим невдомёк было. Она боится меня, а я её. Только, братец ты мой, как выдали её замуж, тут я и затосковал. Тут-то и зачал понимать. А на Пасхе, как пришли мы к ним, стали христосоваться: Христос, мол, воскресе, Варя! Как поцеловал, так у неё губы, как лёд. А вечером захожу опять к ним, а она в сенях самовар ставит. Никого кругом нету. А у меня в голове туман, — хвативши был. Осмелел, взял её за руку: Варя, мол!.. Эх! Хомуты, братец ты мой, тут лежали, так она на хомуты-то так и села!.. А по весне иду огородами, вижу — грядки копает. Окликнул. Подошла она ко мне, посмотрела, да как зальётся слезами! Тут, брат, мы оба и загорелись, как солома. Да с тех пор и прогореть не можем.

Вася охмелел. Он лез целоваться, твердя: «Макарушка, родной! Люблю я тебя! Сердечный ты мужик!» — плакал о чем-то, вспоминал первую жену, тянул Макару расплёсканную рюмку и уговаривал пить.

Но Макару надо было договорить. Снова одной рукой он усаживал Василия, выпивал рюмку и продолжал:

— Вот ты тут и посуди! Что, брат, тут делать-то? А? Клад пошли копать. Думал, денег найдём. Не вышло ничего. Со свету ведь Варвару-то сживать будут! Чисто осатанели все. А я, Вася, совсем ума решился. Так-то ли тяжко, так-то ли тяжко, что и сказать не могу…

Вася невнятно бормотал. Макар сидел мрачный, как туча. Выхода не было. В нём поднималась ярость.

— Водки! — крикнул он, стукнув кулаком. Вася храпел, положив голову на стол. Макар выпил один всё, хватил об пол бутылку, встал и пошёл вон, осматриваясь налитыми кровью глазами. Кругом говорили, пили чай, пиво и водку, ели щи, студень и печёнку. Никто не обращал на него внимания. Он подошёл к столику, где, о чем-то надрываясь, кричал маленький мужичонка с мочальной бородкой, и, качнувшись, уставился на него. Но большой, спокойный мужик внушительно сказал ему: «Ты, поштенный, не задерживайся. Проходи. Тебя не задевают, так ты лучше проходи!..»

На улице он едва не сшиб с ног какую-то барыню, бешено выругался ей вслед и пошёл наискосок через площадь. Если бы сейчас подвернулись Елена или Гришка, он бы их убил.

Но вместо Елены бежал навстречу ему, выставив острую бородёнку, Степан-Колоколец. Он повидал всех своих городских знакомых, узнал все новости, досыта наговорился и имел полную пазуху книжек. Не помня зла, он дружелюбно подскочил к Макару и начал уже говорить:

— Слышь-ка, Макар, что я тебе скажу…

Но Макар отступил шаг назад, со всего размаху ударил его по скуле, так что Степан от неожиданности слетел плашмя на землю, и, пошатываясь, пошёл дальше. Врезался зачем-то в кучку мирно рассуждающих мужиков и разметал их плечами. Сшиб неожиданно с ног ещё какого-то мужика, услышал за собой крик и рёв и обернулся, нагнув голову, как бык. Все обиженные скопом наскочили на него.

Когда Макар уехал в город, Елена, накормив детей, уселась у окна шить и неожиданно залилась слезами. Она извелась в конец. Было стыдно выйти на улицу, где Хама злобно издевалась над нею. Истерзали ревность и злоба, измучила обида, а главное — чувствовала она, что на этот раз Макар уходит от неё совсем.

Проливая горькие слёзы, она с ненавистью думала о Варваре. Её винила больше всех: «Тихоня, на вид воды не замутит, полегоньку свою паутину плела, незаметно в свою сеть заманивала! Вскормила, взрастила на себя же змею подколодную! Зачем не отдала в дальнюю деревню! Жаль было расстаться с дочкой, хотела на глазах сохранить… Вот и казнись теперь, дура!»

Нашивая заплату на спину Макаровой рубахи, Елена подняла её на свет, взглянула затуманенными глазами, и её прожгла невыносимая мысль. Макара, которого она так знала и считала своим, будет любить и целовать другая — и кто же? — её собственная дочь! Огненным видением представилось Елене, как она, вцепившись пальцами, душит за горло Варвару, и её измученное сердце, перевернувшись в груди, хлынуло потоком слёз:

— Дочь ведь! Родная дочь! Да разве так можно?..

Рыдая, она спешно пригладила волосы, накинула на голову платок и быстро побежала по улице. Ещё сама не зная, зачем, чувствовала она одно: что нужно ей повидать Варвару.

Арина, жена Михайлы и мать Григория, была женщина рыхлая, мнительная и постоянно лечилась. Она лежала на полатях, когда в избу вошла Елена. Варвары в избе не было. Мухи чёрным роем гудели под потолком.

— Здравствуй, сватьюшка милая, — жалостливо заговорила Елена, здороваясь с Ариной. — Всё-то ты, знать, недужиться, болезная!

— Ой, недужусь, милая, — отвечала со стоном, слезая с полатей Арина. — Недужусь. Всю поясницу, родная, ломит. Так и ломает. К дохтуру опять хочу съездить…

— Где мужики-то ваши, сватьюшка? — вежливо продолжала Елена.

— Огород, милая, уехали городить. На Сергинскую пустошь. Барин их послал. Любит ведь барин-то моего Михайлу. А твой-то, Еленушка, где?

— В город, милая, уехал. Гвозди повёз сдавать.

Арина выжидательно посмотрела на Елену.

— Самоварчик, может, милая, поставить? Чайку попьёшь?

Елена махнула рукой и заплакала.

— Ой, сватьюшка милая! — сморкаясь, заговорила она. — До чаю ли теперь! Какой уж тут чай? Вот какие дела-то пошли! Восемь лет с мужем жила, никакого худа от него не видела, думала и до смерти так проживу, а тут на-ка, что попритчилось. Сама ведь, голубушка, чуешь, о чем говорю.

Вся всколыхнувшись, она залилась слезами и закрыла фартуком лицо. Арина соболезнующе качала головой.

— Что Варвара-то?.. — спросила Елена, всхлипывая и утирая глаза.

— Да что, милая… Уж и сказать-то тебе не знаю, как… Больна она, Варвара-то. И раньше сумнительная была, а с той поры, как с топорищем-то твой к нам влез, совсем невесть что приключилось. Поучил её малость тогда Григорий-то, так себе, совсем для близиру. Говорю ему потом, поди, мол, приласкай жену-то, прости её, ведь не виновата она, может, а ей тяжело; на другой это день говорю. Пошёл он к ней, а она как заверещит, милая, да забьётся, да давай голосить!.. И ума не приложу, испортили бабёнку совсем, что и делать теперь, не знаю. Не живут они, милая, как следует, вот главное дело! Не подпускает она его к себе. Уж учила, учила я его: ты что же, говорю, Григорий, разве так можно? А он что? Хилый, да добрый, поди — что ребёнок! Какой он, голубушка, мужик? — лядащий!..