Георгий Яблочков - Рассказы

Спешно прорыдав несколько раз, подсудимая вытерла лицо рукавами халата и быстро продолжала дальше.

— И как похоронили мы его, как закопали гробик в землю, как остались на кладбище одни, так он мне, Пётр-от, муж-от мой, и говорит: теперь ты ступай! Помертвела я вся, затряслась: куда, говорю, мне, Пётр Степаныч, идти? Хворая я, больная, еле на ногах стою. Куда же мне идти? Ступай, ступай, говорит, не нужно мне больше тебя. Не простил тебя Бог. Не дал тебе ребёнка родить. Пришла я за ним следом домой, не пустил он меня, заперся в сторожке у себя и стояла я до сумерек в сенях, плакала и просила, а он из-за двери только шипит: ступай, да ступай! Выбросил мне всё моё, что принесла я с собой, заплакала я голосом и пошла. И куда мне идти, господин судья, не знаю. Иду по дороге, ляжу на снег, лежу и головой в сугроб стучусь. Так бы и покончилась, может, потому что была я совсем слабая, а мороз здоровый стоял, да подобрал меня мужик один знакомый, из нашей деревни, где родители-то Петровы жили, из Остапова, и привёз меня туда. Пристала я тут у тётки Парасковьи — солдатка одна такая старая, мужа у ней на войне убило, — лежу у ней на печке и убиваюсь, плачу: прогнал меня супруг мой любимый, не хочет меня больше знать! И проклял меня батюшка мой родной — не смею к нему идти! Ни семьи у меня, ни дома, ни угла — отступились от меня все, хуже собаки стала, куда приткнуться, не знаю. И разожгло меня всю, жар в меня вступил, силушки совсем нет, путается всё в голове, что делать — не знаю, только голосом вою. Вскочу, да во двор побегу, удавиться хочу. Потому что незачем мне совсем стало жить. И только слышу всё, как он, Пётр-от, из-за двери шипит: ступай, да ступай!..

— Лежу это я у тётки Прасковьи, чисто ума от горя решаюсь, руки на себя наложить хочу, а она, Прасковья-то и говорит мне:

— И ничего, мол, этого вовсе не надо. А помер у тебя ребёнок и есть у тебя молоко — прямой, говорит, тебе путь ехать теперь в Питер. Поступишь там в мамки, нарядят тебя в хорошее платье и будет тебе расчудесно хорошо.

Так и вскинулась я тут: и впрямь, только это одно для меня и есть.

— Трофимовская, — говорит, — Матрёна там у хороших господ в кухарках служит. Она тебе живым манером всё устроит. Только ехать, — говорит, — надо сейчас, а то, мол, скипится у тебя в грудях молоко.

Собрали мне тут со всей деревни пять рублей, — кто гривенник, кто двугривенный, а Петрин отец, старичище окаянный, так тот целую рублёвку дал, свезли меня на станцию, посадили на машину и отправили в Питер. Сижу это на машине, и дивно мне, и боязно, и ничего-то я не понимаю. Села вечером, приткнулась в уголку, а утром уж и в Питер приехала. Выхожу с народом с вокзала — дома большущие, людей видимо-невидимо — так и валят валом, везде генералы да господа, лошади едут, машины бегают, ничего-то я не понимаю, куда идти, не знаю. Помутилось у меня в голове. Думаю, сделаю ещё что неладно, посадят меня за это в часть. Испугалась я и повернула опять на вокзал. Села на приступке и плачу. Ну, нашлась тут одна добрая душа — женщина одна сжалилась над моими слезами, взяла меня и повела. А идти было на Петербургскую сторону, на Пушкарскую большую улицу — там Матрёна жила, в восемнадцатом номере доме, в сорок седьмом номере квартире. Довела эта женщина меня до самого дома, а почитай, два часа было туда идти, пришли мы туда, вошла я в сорок седьмой номер квартиру, а Матрёны уже там нет.

Вышла это ко мне барыня молодая и говорит, что Матрёна, мол, на другом месте живёт и что нехорошо она с ней поступила — не дождалась даже новой кухарки, а в самое горячее время взяла, да ушла. А живёт она на той же, дескать, улице, только в другом доме, недалеко насупротив, в номере двадцать третьем. Молоденькая, да ласковая барыня, чисто ангел показалась мне, расспросила меня обо всём, и с чего я больна, и всё указала сама. Пошла я тогда в двадцать третий дом и хоть и близко было, а уж насилу дошла. Попойду, попойду, да у стенки постою, а сама боюсь, что нельзя. И по лестнице тоже попойду, попойду, да на ступеньке посижу. И было уж так незадолго до полден и готовила Матрёна обед. Увидала я её, пала ей в ноги, рассказала ей всё, а сама еле стою, так у меня всё в нутре болит. Не полежавши, ведь, почти нисколько после родов я была. Уложила меня Матрёна в свою постель, некогда ей было со мной толковать, надо было стряпать обед, а я лежу, да и думаю только: «Ой, скорее бы мне в комитет!..» В комитете надо было сперва осмотреться, всё ли у меня, как для мамки полагается, есть. Полежала так до обеда, сбегала после обеда Матрёна куда-то и говорит: сейчас, мол, ничего нельзя. Нужно будет, мол, туда завтра идти. Сбегала потом опять, вернулась и говорит: я, мол, тебя у моей прежней барыни на ночь поместила. У ней прислуги пока нет, так ты ей как раз в самый раз подойдёшь. А я, мол, от неё на хорошее место ушла, а теперь перед праздниками настоящей прислуги совсем невозможно достать.

Пошли мы к барыне моей, а сама я еле волокусь. И колеса у меня огненные в глазах и боль непереносная и звон стоит в голове. Свалилась в кухне на постель, да и пролежала так целую ночь, да целый день. А барыня ангельской доброты. Ничего, говорит, Анна, лежи. Я рада несчастному человеку помочь. Пролежала я так два дня, повела меня потом Матрёна в комитет, осмотрели меня в комитете, а молока-то у меня уж и нет, — скипелось у меня молоко!..

Пришла я опять к барыне моей, — некуда мне больше идти, села на кухне, да и давай голосом выть. И больная-то я совсем, и ничего-то я не умею, и всего-то боюсь — только и надёжи у меня было, что в мамки поступить, и скипелось у меня молоко!.. Повою, повою, да головой об стенку постучусь, а барыня тоже плачет и меня утешает: несчастная, говорит, ты, Анна, и никогда ещё я такой несчастной, как ты, не видала. Но ничего, говорит, ты не горюй, а оставайся у меня в кухарках жить. Тихая, говорит, ты и деликатная, и очень мне по нраву пришлась. Обрадовалась я тут так, что и сказать не могу, кинулась у ней руки целовать и осталась я у барыни моей жить. Стала у ней жить, здоровьем поправилась очень скоро, обед стряпать научилась — сама барыня меня по книжке учила, а я всегда переимчивая, да понятливая жила, из сил выбивалась, чтобы барыне угодить. И барыня меня любила, и дело лёгкое — двое их только было, барыня да барин — на базар сбегать, самовар поставить, в комнатах убрать, обед сготовить, а до дела я ретивая и охочая, и обращение у всех со мной, не как в деревне, а вежливое. И купила я себе пальто хорошее, как у всех, сходила с Матрёной в Александровский рынок, а барыня мне вперёд денег дала. Всё было хорошо и ни в чем я не нуждалась, и чай каждый день по два раза пила, и в киматографе с Матрёной и в Народном Доме мы побывали — чуть ума от удивления не решилась, так на всё, дура деревенская, разиня рот и смотрела — и только стала меня, господин судья, брать тоска.