Пётр Гнедич - Деньги

— Вам не страшно?

Она сказала, что нет.

— Сёстры не любят здесь ездить, — неожиданно припомнил он.

Вагон загрохотал в темноте. Турок, седой, с втянутыми щеками, сидел против неё, держа в охапке какой-то мешок с чем-то живым, шевелившимся. Ей этот турок, с живым товаром, показался страшнее туннеля. Она хотела спросить у своего спутника, что у него в мешке, но не решалась.

Они опять вышли на яркое солнце. Синие волны Босфора катились перед ними. На Новом мосту было движение, точно была вербная суббота: ехали в каретах, верхами, на ослах, в колясках, — и все под белыми зонтиками, закрываясь ими от палящих солнечных лучей.

— Здесь пристань, здесь, mademoiselle, — сказал Костя, и они спустились с моста вниз, к дымящемуся пароходу.

Молодой человек, вероятно, был приучен отцом к точности и аккуратности, потому что они пришли как раз к отходу парохода. Она невольно смотрела на сказочную панораму Стамбула, плывшую мимо неё. Глаза её расширялись, ноздри раздулись. Она смотрела на тёмную зелень садов, на киоски и мавзолеи, на стройные минареты, на мягкие линии плоских куполов. А Костя исподтишка смотрел на неё, изучая её головку и думал:

«Отец любит большой нос, и мать любит, и сестры любят. Они потому так любят, что у них у самих носы, как башня Леандра. А я не люблю. То ли дело, как у этой гувернантки. Ах, красавица! И брови как червячки тоненькие, — а у мамы — с банан толщиною. Фу, нехорошо!»

— Нравится, mademoiselle? — спросил он её.

— Ах, ещё бы! — откликнулась она.

— Вот мы с вами как-нибудь поедем, — заговорил внезапно он, — поедем Святую Софию смотреть, Ахмедис, базар…

Он вдруг осёкся.

— А только нас с вами не пустят… — прибавил он.

— Отчего?

— Разве сёстры попросят.

— А вы любите сестёр?

— Ничего. Сёстры хорошие. Они глупые ещё.

— Отчего же глупые?

Он потупился.

— Ещё не понимают ничего. А только они хорошие. Гувернантка, что жила до вас, любила очень их.

— Она замуж вышла?

Он нахмурил брови.

— Да, за табачного фабриканта. Она — пустая женщина.

— Отчего пустая?

— Оттого, что за богатого пошла. Первый богатый, кто подвернулся, за того и пошла. Отец хотел, чтоб он на сестре женился. А сестра совсем не хотела: ему сорок пять лет, и он в оспе.

— Как в оспе?

— В рябинах. А Марья Петровна пошла. Как он сделал предложение, так и пошла. Деньги показали, она обрадовалась.

— А вы денег не любите?

— Нет. Я идеалист. Да и что мне деньги любить? У отца денег много. Он всегда даст сколько надо. А самому наживать — не надо. Я бы женился на девушке, которую люблю, и всё бы ухаживал.

Ей хотелось спросить: «Вы влюблены?» Но она нашла неудобным поддерживать этот разговор и потому сразу перевела его на другую тему.

— А это что за башенка? — спросила она, показывая на белое здание.

Он радостно усмехнулся.

— Это Башня Девушки.

— Какой девушки?

— Она принцесса была и жила здесь. Ей предсказано было, что её насмерть змея укусит. Она, mademoiselle, испугалась и в башне заперлась. И ей всё-таки злодеи змею дали, змея её ужалила. И вдруг пришёл её жених, молодой принц, и стал сосать рану, и высосал яд, и она стала здорова, и они женились, и стали счастливы.

Она взглянула на него и подумала:

«В самом деле, он не сегодня-завтра женится».

— Вы учитесь где-нибудь? — спросила она.

Он вздрогнул.

— Я зимою в одесской гимназии. В седьмом классе. Только я не вернусь больше туда.

— Отчего?

— Не тому учат, чему надо. Мне бухгалтерию надо знать, а не алгебру. И отец согласен: говорит, пусть сёстры учатся, приятно, когда барышня образована. А мужчине такое образование не нужно. Я вот по своему делу специально занимаюсь, и отец, mademoiselle, очень мною доволен. Он мне говорит: как я до двадцати одного года доживу, так он на вывеске сына прибавит. Знаете, будет «Петропопуло и сын». Это очень приятно. Тогда я одинаково с ним вексель могу выдавать и штемпеля прикладывать. Ведь мы очень богаты. За каждой сестрой отец миллион даёт, mademoiselle, и пай в деле, а после смерти — по миллиону каждой. А мне три миллиона.

— А вы говорите, денег не любите, — засмеялась она.

Он воспалёнными глазами посмотрел на неё.

— Я деньги, все свои миллионы, положу к ногам той, которая мне будет женою, — торжественно сказал он.

«Пожалуй, с ним нелегко будет ладить», — подумала Тотти и стала смотреть на тонувший в опаловом тумане Стамбул, как кружево сиявший куполами и минаретами на солнце. Она перевела глаза на флаг, шумевший над ними, и увидела белый полумесяц в красном кругу. «Я под охраной Турции, — продолжала она свою мысль, — с этим молодым греком, одна, несусь по волнам Мраморного моря. Как это странно!»

Когда глаза её встречались с Костиными, он опускал веки вниз и чертил палочкой по палубе какие-то зигзаги. Пассажиров на пароходе было мало: в эту пору дня больше едут в город, нем из города, ехавшие читали утренние газеты. Иные совмещали приятное с полезным и, занимаясь политикой, предоставляли свои ноги во власть чистильщикам, которые ваксили сапоги с удивительным рвением. Армянская и греческая речь преобладала; турецкой совсем не было слышно. Два молодых англичанина, с крохотными бачками и огромными биноклями, ехали в сопровождении грека-гида, который что-то безбожно врал о каких-то каменоломнях эпохи римских цезарей. Между собой они перекидывались по-английски, а с гидом — по-французски. И гид и они говорили прескверно, но это их не смущало.

Вдруг будущий миллионер заметил кого-то на палубе и, извинившись перед своей спутницей, исчез. Через минуту он вернулся, неся огромную палку рахат-лукума.

— Не желаете ли, mademoiselle, — сказал он. — Самый свежий — сегодня ночью делали.

— Нет, спасибо, я по утрам не люблю сладкого, — ответила она.

Он с изумлением посмотрел на неё, подумал, и вдруг швырнул рахат-лукум за борт.

— Вот тебе раз! — засмеялась она. — Вы, кажется, обиделись на меня?

— Чего ж мне обижаться! А только если вы не хотите, так чего ж я повезу его?

— А знаете, это нехорошо, что вы сделали, — проговорила она.

Он вздрогнул и насторожился.

— Почему нехорошо?

— Потому что это напоминает бесшабашность купца: я, мол, капиталист — пусть добро тонет; не желаю, только бы характер показать.

— Да ведь это стоит пустяки!

— Всё равно. Важно то, что вы это сделали, а стоит ли это сто тысяч, или сто копеек, — безразлично. Если я не могу есть так рано ваши сласти, всё-таки не следует швырять их в воду: отдали бы вон мальчику, что сапоги чистит, — он был бы счастлив.

Костя вскочил, хотел что-то сказать, опять сел, переложив ногу на ногу, потом виновато посмотрел на Тотти и вдруг сказал:

— Не сердитесь, пожалуйста.

Ей стало его жалко. В глазах его только-только не стояли слезы. Он был в таком настроении, что, скажи она слово, он бы нырнул в воду за этим рахат-лукумом.