Александр Федоров - Королева

— Вот там скамеечка. Пойдёмте, сядем там, — уговаривала его она, дружески завладев его рукою.

Он повиновался и, отвернув в сторону своё лицо, чтобы она не заметила, как оно некрасиво с покрасневшими и опухшими от слёз глазами и даже носом, прикладывал левой рукой к лицу тонкий душистый платок, который освежал его и нежил, как её прикосновение. Рыдания затихали, подавляемые в груди.

Они сели на скамеечку около неогороженного памятника в виде большого довольно грубо отёсанного камня, и некоторое время оба молчали.

Последняя слеза неохотно выкатилась у него из глаз. Волнение стихало, и он глубоко и тяжело вздохнул.

— Какой вы, однако, нервный! — неодобрительно покачивая головой, проговорила королева.

Он ответил ей жалкой улыбкой.

Настала неловкая пауза. Он мял в руках её платок, смоченный слезами, а она машинально читала надпись на гробовом камне.

— Смотрите! — обрадовалась она, думая, что это развлечёт его и разрушит неловкую паузу. — Вот курьёзная надпись. Я её прежде не замечала.

Она не могла не рассмеяться указывая на эпитафию.

Под титлами, обозначавшими имя и фамилию, а также год и день рождения и смерти покойника, красовались следующие строки:

Серёжа машинально пробежал глазами эту эпитафию и улыбнулся.

— Ну, вот… Я очень рада, что мой паж улыбнулся. Теперь я со спокойной совестью могу отпустить его домой и даже благословить на дорогу.

— Как! Разве мы больше не увидимся?

— Но ведь вы завтра уезжаете рано утром?

— А сегодня? Я думал, что вы сегодня согласитесь в последний раз поехать на лодке? — умоляюще выговорил Серёжа.

Она немного подумала.

— А кто поедет?

У Серёжи была слабая надежда, что она согласится поехать с ним вдвоём, но он после только что происшедшей сцены не решился просить её об этом и с грустью промолвил:

— По обыкновению, Курчаев, Ольга, Маркевич.

Она ощипывала сорванный ею листочек сирени и сквозь зубы, с неестественной небрежностью, спросила:

— А ваш брат?

Серёжа опять изменимся в лице и не без злорадства ответил:

— Он условился сегодня ехать с другой компанией.

— С какой?

— Зорины, Парусинова, Марья Петровна и ещё кто-то.

При последнем имени палка в руке Зои дрогнула и смутное облако сразу покрыло её лицо.

Серёжа с горьким чувством страдания и ревности искоса наблюдал за происшедшей переменой в её лице.

— Вот как! — вырвалось у неё вслух восклицание, как невольная угроза кому-то. — Хорошо!

Она сама не знала, что собственно выражает её угроза и по какому адресу она направлена: по адресу старшего Кашнева, или Марья Петровны Можаровой. Казалось какие-то не совсем чистые ключи забили у неё в сердце и мгновенно замутили целомудренную ясность её глаз.

Однако она тотчас же спохватилась и с притворным равнодушием обратилась к Серёже, стараясь глядеть на него открытыми глазами, чтобы уничтожить всякое подозрение в искренности своих слов.

— Ах, какая жалость! А нельзя ли как-нибудь уговорить его ехать с нами? Мне так хочется досадить этой сплетнице, противной Марье Петровне. А, главное, этим я докажу всем им, как мало дорожу их мнением обо мне и какая во всех их подозрениях заключена низость.

Но она ещё не докончила этой фразы, как Серёже стало стыдно за её ложь и даже жаль её.

И она поняла, что он понял её ложь, и это доставило ей странное облегчение.

Тем не менее, не глядя на королеву, паж ответил:

— Вряд ли он согласится… Кажется, он дал слово той компании.

— А я не хотела бы уступать без боя… Разве написать ему письмо, чтобы он ехал с нами? — как бы вслух советуясь сама с собою и в то же время обдумывая что-то, с упорством стояла она на своём.

— Знаете что, мой паж, — принуждённо обратилась она к Серёже, — я напишу ему маленькую записочку от себя… У вас ведь есть с собой бумага… записная книжка?

— Записная книжка есть.

— И карандаш есть? Отлично, — принимая у него кожаную изящную золотообрезную книжечку со вставленным в неё карандашом, продолжала Зоя. — Жаль вырывать отсюда листки…

— Ничего, — грустно вымолвил Серёжа.

— Я только один листочек. Будет вполне достаточно. Писать много не придётся…

Она раскрыла книжечку и невольно прочла вслух там, где открыла:

— «13 мая 189…года…» Это что за знаменательный день у вас, да ещё так сильно подчёркнутый? Именины ваши, что ли?

Серёжа густо покраснел и, кривя губы в жалкую улыбку, ответил:

— Нет, это день, когда я в первый раз встретился с вами. Прошу вас, не смотрите там ничего больше… — с усилием выговорил он. — Давайте, я вам сам вырву листки.

— О, мой милый паж! — произнесла растроганная королева, слегка дотрагиваясь до его руки своею похолодевшею рукою, и затем, вырвав листик из его книжки, озабоченно нахмурила брови и, закинув ногу на ногу и положив книжку с листком поверх её на колени, приготовилась писать.

Серёжа поднялся и отошёл в сторону чтобы не мешать ей. Холодная тяжесть опускалась ему на сердце и давила его и, что всего хуже, он чувствовал, что эта тяжесть не растает слезами, а, кажется, так и будет давить сердце всегда. Он давно угадывал всё, но подтверждение догадок тем не менее усиливало его безнадёжность и горе. Он чувствовал себя страшно одиноким и чем-то несправедливо и жестоко оскорблённым.

Вдруг с того места, где рыли могилу, донёсся сначала шум и голоса, а затем, во внезапно наступившей тишине, мягкий голос с заученной торжественностью и скорбью произнёс нараспев, начиная с глубоким придыханием громко и медленно и переходя постепенно в тихий и быстрый шёпот:

«Покой, Спасе наш, с праведными рабы Твоя, и сия всели во дворы Твоя, якоже есть писано, презирая, яко благ…»

Странный трепет объял Серёжу при этой молитве. Он взглянул на продолжавшую писать королеву, и она в этот миг показалось ему ужасно далёкой от него.

«Молитву пролию ко Господу, и Тому возвещу печали моя, яко зол душа моя исполнихся, и живот мой аду приближися, и молюся яко Иона: от тли, Боже, возведи мя…» — продолжали доноситься до Серёжи и волновать его душу каким-то новым, неиспытанным дотоле волнением молитвенные слова… Ему почему-то вдруг вспомнилась богомольная старушка-няня, умершая тогда, когда Серёже не было ещё и семи лет, и это кладбище, дотоле возбуждавшее в нём чувство неприятной тоски и даже отталкивающей жуткости, стало казаться ему близким и почти родным.

«Со святыми упокой…» — запели певчие, священник, дьячок, пономарь и, вероятно, могильщики, так как слышно было, как подпевал хриплый голос, по-видимому, принадлежащий тому волосатому оборванцу.

Зоя с досадой подняла голову и, плохо соображая, где и что такое происходит, с неподвижными глазами обернулась машинально в сторону певчих. Но Серёже томительно-сладко было слушать это пение. Он представил себе покойника, которого с этими торжественными и трогательными словами опускают в землю в ясное солнечное осеннее утро, и подумал, что должно быть хорошо недвижно и мирно покоиться в гробу. Какой-то знакомый образ туманно и тихо проплыл в его воображении… Он хотел схватить его и увидел, покойником самого себя.