Алексей Будищев - Солнечные дни

Стояли солнечные дни, ясные и теплые. Было начало июня.

Загорелов шел у себя по плотине, близ мельницы, сопровождаемый конторщиком Жмуркиным, своим «чиновником по особым поручениям», как он его звал обыкновенно. Ему хотелось посмотреть всходы конопли, посеянной по ту сторону реки Студеной, среди низины, на десятинах, только что осушенных из-под болот. Теперь же, проходя по плотине, он строил всевозможные планы, соображая вслух, нельзя ли воспользоваться еще как-либо рабочей силой воды, которая и без того молола ему муку, драла крупу, валяла сукна и мяла кудель. А Жмуркин, тонкий и безбородый малый, шагал рядом с ним молча, прислушиваясь к его планам с почтительностью на всем своем бледном лице, почти с подобострастием. Жмуркин всегда выслушивал так своего хозяина, а перед его рабочей способностью и умом он положительно благоговел. Впрочем, по его губам, плотно сжатым и тонким, порою блуждала улыбка, болезненная и замкнутая, — трудно было бы догадаться, что именно выражала она собою. Но все же чувствовалось, что она далеко не без содержания. Между тем они прошли всю плотину и очутились перед мельницей, у скрипевших снастей. Загорелов замолчал. Клокотавшая под колесами вода с грохотом бросала вокруг шипящие клочья серебристой пены, и вести разговор при таком шуме было бы затруднительно.

Обреченная на вечную работу река, вся пенившаяся у колес, наподобие взмыленной лошади, видимо негодовала, как каторжник, прикованный к тачке, и оглашала воздух сердитым гулом. Резкий свист крутящихся снастей врывался в этот гул озлобленным воем и между водою и этими снастями точно шла ожесточенная борьба насмерть.

А на мельнице своим чередом кипела работа самого мирного свойства. Кругом, как муравьи, сновали рабочие, с лицами словно осыпанными пудрой, согбенные под тяжестью кульков, белевших на их спинах, как глыбы снега. То и дело, отъезжая, скрипели телеги, нагруженные этими кулями, крепкие, словно отъевшиеся поглощенной мукою, сильно пахнувшие дегтем. Раздавались разнообразные возгласы; слышались шутки, звенел смех.

Из раскрытых дверей амбаров порошило мучной пылью, как снегом. Оттуда словно метелица мела. Загорелов остановился, с удовольствием оглядывая всю эту веселую картину труда, ярко залитую солнцем. И в возбуждении он воскликнул:

— Ух! Вот это я люблю! Лазарь, погляди!

Он повернулся к Жмуркину сильным движением, указывая на скрипевшие телеги, на рабочих, на амбары, порошившие мучной пылью.

— Погляди, Лазарь, какая славная кипит здесь работа! Как здесь хорошо! Сколько денег наметет нам в кошелек эта метелица!

Он умолк с лицом, выражавшим восхищение, и все еще как бы наслаждаясь зрелищем шумной рабочей жизни. Теперь он весь выдвинулся из-под тени осенявших плотину ветел, и солнце ярко освещало всю его фигуру, стройную и сильную, с молодым и красивым лицом, с острою золотистой бородкой, с выпуклыми серыми глазами, смелыми и ясными. Его крутокурчавые волосы, ярко-рыжие, чуть прикрытые легонькой спортсменской фуражечкой, отливали под лучами солнца золотом.

Жмуркин невольно залюбовался им.

По крайней мере по его бледному лицу, безбородому и худощавому, на минуту скользнуло что-то похожее на восхищение; впрочем, выражение это тотчас же исчезло, и на его тонких губах, чуть опушенных крошечными усиками, снова появилась та же замкнутая улыбка. Он неловко передвинулся всем своим тонким туловищем ближе к амбарам, ища тени, с выражением внезапного неудовольствия. Зной и блеск видимо беспокоили его, отвлекая мысли от чего-то главного и наисущественного, что всегда и всюду он носил в себе, не расставаясь с ним ни на минуту.

А Загорелов весело двигался вперед, полный; самых радостных настроений.

— Да, Лазарь, — заговорил он снова, дружески кивая Жмуркину, — не удивляйся, что у меня такой безумно счастливый вид! Я, действительно, счастлив! Без меры счастлив! Пьян от счастья! И разве же это не счастье — принять вызов от судьбы, обрекшей тебя на самое жалкое прозябание, и крикнуть ей: «Посмотрим!» И схватиться с ней грудь с грудью, и одолеть ее! И одолеть ее так, что у нее хрустнут все ребра! О, это очень большое счастье! — воскликнул он с живостью. — Это все! Вся суть и все цели бытия!

Он снял фуражку, обмахивая ею свое возбужденное лицо. В самом деле он казался пьяным от счастья.

«Стучи в барабан и не бойся!» — вдруг продекламировал он:

— Лазарь, — вновь воскликнул он восторженно, — это наилучшее стихотворение в мире! «Вся мудрость житейская в этом!» — повторил он, сдвигая на самый затылок свою крошечную фуражку. — В этом! В победной борьбе с судьбою. А вот каковы должны быть приемы этой борьбы — тут мнения расходятся. Иные говорят: «Под ножку нельзя!» — и даже на этот случай соответствующие циркуляры тиснули. А я говорю: можно! Можно и «под ножку»! Но при условии непременной победы. Только при этом условии! Почему? А вот потому, что победителей не судят! Это во-первых. А во-вторых, при несоблюдении этого условия непременной победы воспользовавшегося сим нециркулярным приемом и тем не менее очутившегося под низом, — так вот такого господина — вдвое больнее бить будут. Поверь мне! Его будут бить и за поражение и за нециркулярный прием. То есть квадратной лупцовкой! Следовательно, мораль сей басни такова: если на силы свои ты не рассчитываешь и на одоление не уповаешь — прием оставь, «под ножку» не смей! Ни-ни! А рассчитываешь, так отчего же, дерзай!

Он на минуту умолк, поглядывая на Жмуркина ясным, самоуверенным взглядом серых выпуклых глаз.

— Этот прием вовсе не беззаконен, — начал он снова. — Ведь и судьба по отношению к нам к тому же самому приему прибегает. Посуди сам. Допустим, что я, будучи пятилетним мальчонкой, упал с качелей и получил на спину горб, стал калекой, неспособным к жизни, несчастным из несчастных. А за что? Почему? — Неизвестно. Или еще пример. Предположим, что у меня энергия и работоспособность в сорок лошадиных сил, а судьба заперла меня в мышеловку без воздуха и света. Так вот разве же это не «под ножку»? Лазарь, ответь по совести! А если она так, так и я буду так. «Под ножку». Буду «под ножку», черт вас совсем побери! — вскрикнул Загорелов с внезапным раздражением и злобой, с резким жестом.

Его жесты вообще отличались резкостью. И, также внезапно, вслед за этим сердитым возгласом он рассмеялся самым добродушным образом.

— Однако, мы с тобой уже у цели, — проговорил он, все еще хохоча. — Лазарь, мы увлеклись, по обыкновению.

Он умолк, оглядывая расстилавшееся перед ним поле. Освобожденная из-под болот почва, жирная, вся словно лоснившаяся, была обильно покрыта здесь темной и мясистой зеленью конопли, издававшей тягучий запах масла. Загорелов сказал: