Алексей Будищев - Пробужденная совесть

И Беркутов поспешно исчез с террасы. «Сейчас к Пересветовым надо будет махнуть, — думал он, — как слышно, температура повышена там до nec plus ultra и кислые щи, пожалуй, скорехонько разнесут бутылочку вдребезги. А где-то теперь сражение при Саламине», — вспомнил он внезапно.

Он вывел из конюшни своего рыжего иноходчика и поспешно стал его заседлывать. В этом ему помогал караульщик и, подтягивая подпруги на животе умышленно раздувавшего бока иноходца, он с улыбкой говорил Беркутову:

— А Глашка что-то к вам давнехонько не заглядывала. Ай вы ее бросили?

— Бросил, — отвечал с усмешкой Беркутов. — Глашку-то теперь Митькой зовут. На Саламине она теперь.

— Где?

— На Саламине. Остров такой в Греции есть. Грецкие орехи знаешь? Так вот она туда орехи грызть уехала. А здесь бы осталась, так, пожалуй бы, ей на орехи — ох, как влетело. Понял?

«Шутник», — подумал караульщик и громко расхохотался.

Беркутов иноходью выехал за ворота. Небо по-прежнему хмурилось, запад гас и в потемневших поймах у реки, заглушая соловьев, горланили лягушки.

Когда Беркутов вошел к Пересветовым, они сидели в столовой за чайным столом. С ними был и Трегубов; он был в серой паре, чулках и башмаках. На столе стояли две бутылки красного вина и лежали фрукты. Беркутов любезно поздоровался со всеми. Взглянув на похудевшее лицо Пересветова, он подумал; «Эге, кислые щи сильно бродят!» И, обращаясь к нему, он шутливо спросил:

— Ну, что, как поживают пятьсот султанш в гареме?

Пересветов кисло улыбнулся.

— Чего? — переспросил он и добавил: — Ах, да ты все о том же!

«Помнит, — подумал Беркутов, — следовательно, все обстоит благополучно!»

Он присел к столу и стал пить красное вино. Настасья Петровна сидела грустная и молчаливая. Трегубов то и дело поглядывал на нее.

— А вы как поживаете? — спросил его Беркутов. — Скоро ли Аляшино купите?

— Да двадцать шестого, должно быть, — отвечал тот.

— Это, стало быть, через неделю, — проговорил Беркутов и покосился на Пересветова. — А я слыхал, — продолжал он, — Верешимов тоже на Аляшино зубы точит. Тоже, говорят, двести тысяч собирает.

— Пока еще соберет, а они у меня в столе, — усмехнулся Трегубов.

— В столе? — переспросил Беркутов.

— А что, или, думаете, украсть могут? — внезапно спросил Трегубов Беркутова. — Нет, украсть-то трудненько. Я теперь по-холостяцки ночью в кабинете на диванчике сплю. Пледом прикроюсь, подушечку под голову, а на стульчик рядышком огнестрелочку. Да не револьверчик, а кольтовскую магазиночку о двенадцати зарядах. Вор-то в окно, а я раз, семь, двенадцать. Ведь этак, пожалуй, из человеческой-то головы решето можно сделать! Как вы думаете? — Трегубов рассмеялся, замолчал и, играя брелоками, стал смотреть на Настасью Петровну. — А меня дома нет, — добавил он, — так в моем кабинете приказчик мой старший сидит. А он все равно, что я! Это такой кащей бессмертный, что из-за полушки удавится!

Трегубов опять замолчал и стал играть брелоками.

Беркутов заметил, что Пересветов сильно побледнел.

«Что, голубь, нелегко калач-то достать? — подумал Беркутов. — Нелегко, а все-таки можно. Нужно ему, однако, мысль подать, а то ему самому Америки ни за что не открыть. Такие люди пороха не выдумывают, но выдуманным порохом почище изобретателя пользуются!»

— Да кто у вас воровать-то станет, сторона здесь глухая, — рассмеялся Беркутов, — народ смирный!

— Да, это правда, — Трегубов зевнул и заиграл на скатерти до глянца выхоленными ногтями.

Мужчины молча стали пить красное вино. Все чувствовали себя как будто не по себе. Даже всегда веселый Трегубов смеялся реже.

— А я в Аляшине хорошо устроюсь. — заговорил он с зевком, — первое дело локомобиль заведу. Он у меня и пахать и молоть будет. Хлеб на пеклевань я буду перерабатывать; отрубь за границу шибко идет, и я от одной отруби миллионы наживу.

— Отрубь — хорошая штука — заметил Беркутов, — от отруби и свинья жиреет. Что верно, то верно.

— У меня все будет пар делать, — мечтал, позевывая, Трегубов, — и молотить, и веять, и пахать, и молоть. Нынче век пара, и мы не из толстокожих. Мой тятенька покойный «Егоров» через «ферт» писал, пар только в банях видел и по железной дороге ездить до смерти боялся. Дьявол, дескать, колесами вертит. А у меня все пар будет делать. Слава Богу и мы не хуже европейцев стали, а в чем ином, так, пожалуй, сто очков вперед европейцу-то дадим! Времена не те-с!

— Да, это верно, — вставил Беркутов, — перемена повсеместно огромная видна, прежние собачьи дети теперь уж давно фисдешьенами стали!

— Как-с фисдешьенами? — переспросил Трегубов и расхохотался. Смеялся он долго и звонко, но, наконец, встал. — Однако, мне и домой пора; старший приказчик, поди, теперь в моем кабинете носом клюет! — И он стал прощаться.

«Заволновался, это нехорошо!» — думал о нем Беркутов.

— Как вы сказали? — между тем спрашивал его при прощанье Трегубов. — Чем собачьи-то дети стали? Фисдешьенами? Это верно, это верно. Одежа не та же, да душа погаже! Это верно, это верно!

И, громко хохоча, он скрылся в дверях.

— Читал ты, какое в Оренбурге дело разбиралось? — спрашивал Беркутов Пересветова, когда Настасья Петровна ушла спать и они остались вдвоем в комнате.

— Нет, не читал. А что? — переспросил Пересветов.

— Это любопытное дело. Мещанин один купца облапошил в Оренбурге. Подкупил его любовницу, и пока та в одной комнатке с купцом-то балясы точила, он в другой шкап подломал и пятнадцать тысяч выудил. Тоже, должно быть, лишний калач взял из любви к ближнему.

— Как же он попался-то, если ловко все обделал? — спросил Пересветов.

— Как же? — Беркутов на минуту задумался. — Любовница на него донесла. Обсчитал он ее на три тысячи, она и донесла! И Беркутов тотчас же переменил разговор. — Я к тебе вот зачем, собственно, приехал, — сказал он Пересветову, уже прощаясь, — Столешников может дать тебе через день тысячу рублей. Возьмешь?

Пересветов покачал головой.

— Нет, теперь мне деньги не нужны. А впрочем… — заколебался он на минуту и добавил: — Нет, не нужны, не нужны…

Он вышел провожать Беркутова за ворота и долго стоял там, поглядывая на Трегубовский дом. Там, в кабинете, сквозь ветки деревьев, мерцал огонек. Окошко точно подмаргивало Пересветову и дразнило его. У него снова помутилось в глазах и закружилось в голове. С острым ощущением в сердце он, наконец, вернулся в спальню, разделся и лег спать. Но сон не шел к нему. Он лежал с открытыми глазами и все думал, и думал, взвешивая каждую мелочь. Порою он поднимался с постели, подходил к окну и, опустившись на стул, долго глядел на тихий двор, шевеля бледными губами, точно производя какой-то расчет.

Наконец, он подошел к жене, сел к ней на постель и осторожно разбудил ее. Вздрагивая всем телом и слегка жестикулируя, он шепотом стал передавать ей свой план.