Лидия Авилова - Обман

— Что ж, дурь прошла? — спросил он серьёзно.

Агринцев молчал.

— Я же говорил тебе, что ты ненормален, — продолжал доктор. — Пойми: нельзя тебе обижаться, когда тебя называют глупым, потому что ты на самом деле глуп.

— Оставь свои шутки! — попросил Семён Александрович, удивляясь тому, что он искренно рад видеть человека, которого ещё недавно едва не возненавидел.

— Вот, кстати, заметь, — продолжал Рачаев, — всегда много охотников обращать в шутку то, что для них нелестно. Скажешь кому-нибудь искренно горькую правду, а он сейчас: «Ну, что за шутки!»

— А почему я глуп? — улыбаясь, осведомился Семён Александрович.

— Ты болен — и не хочешь лечиться.

— Ах, да? Я болен? Ну, вот и прекрасно! — заволновался Агринцев. — А я-то, болван, стараюсь разрешить какие-то вопросы, — мучаюсь противоречиями, — с ужасом думаю о том, хватит ли у меня сил освоиться с тем новым освещением жизни, которое теперь открылось мне!..

— Попросту говоря, ты хандришь, — поправил его доктор. — У меня был пациент, больной аневризмом. О чем бы ни шла речь, он непременно заканчивал её мрачными предсказаниями и предположениями. «Нет, знаете ли, плохо! Как бы не того… Плохо!» У меня был знакомый, который всю жизнь безотчётно радовался чему-то и всегда повторял: «Все к лучшему! Всё в жизни к лучшему! А ей Богу так!»

Агринцев нетерпеливо мотнул головой.

— Правда только одна! — сказал он. — Высшее и единственное преимущество человека — это разум, и этот-то разум открыл мне глаза.

Он сел на диван и охватил голову руками.

— Ты не поймёшь! — с порывом отчаяния заговорил он. — Чтобы понять, надо перенести один из тех ударов, которые разом обрывают привычную жизнь. Да! В этой жизни, которую ведёшь незаметно, механически, изо дня в день, есть что-то отупляющее, гипнотизирующее. Привыкаешь к себе, привыкаешь к своим мыслям, к своим ощущениям. Привыкаешь — и даже уважение к себе чувствуешь. И как не быть довольным собой, когда и умственные, и общественные интересы, и духовные запросы — все налицо. И вдруг — обрывается какая-то невидимая нить, происходит что-то таинственное, непостижимое. Мир остался таким же, как и был, но для тебя в нем не осталось камня на камне: жизнь, люди, их отношения, понятия — всё выступает теперь в ином освещении. Ты обращаешься к своим духовным запросам, ты убеждён, что с этой стороны тебе нечего бояться ни измены, ни слабости; ты ещё веришь в свою личность, в свою душу — и тут-то тебя ожидает самый жестокий удар. Разум указывает тебе на ничтожество, на возмутительную грубость жизни, в которой человек претерпевает все физические законы, несёт постыдную тяготу телесных потребностей, болезней, разложения… А дух, этот великий, бессмертный дух не в состоянии подняться над землёй и вместо силы — предлагает экстаз, вместо оплота — иллюзию и обман.

Он замолчал, а Рачаев пристально глядел на него и думал. Когда он был озабочен каким-нибудь вопросом, он дышал громко, как во сне, а на лбу его выступали две глубокие морщины.

— Да, так вот оно что! — заговорил он, наконец, медленно и веско. — Реять тебе захотелось! Подняться над землёй! Это с плотью-то и кровью. Подняться! Были на свете и посейчас есть мученики, фанатики, столпники. Те ни во что не ставили свою плоть, презирали её, наслаждались мучениями. Разберись, и ты откроешь тот же гипноз, высшую экзальтацию жизни. Вот тебе подъем. Вот тебе исход из того рабства, которое так тяготит тебя. Но ведь ты требователен не к себе, а по отношению к себе. Ты затвердил, что у тебя, не пар, как у кошки, а душа, и ты требуешь, чтобы эта душа, без всяких усилий с твоей стороны, вознесла тебя превыше облака ходячего. «Если она есть, так пусть действует!» — ведь вот как по-твоему. Отсюда и недовольство жизнью, и презрение к законам природы, и возмущение, и пр. и пр. А ты реять-то забудь! Это дело тебе не по плечу, так ты и не гонись за ним. Если уже не можешь писать свои романы, займись наукой. Медициной не хочешь — ну математикой, химией…

Агринцев опять безнадёжно махнул рукой.

— Нет? Не хочешь? И это ниже твоего достоинства?

Взгляд его сделался тяжёлым и презрительным.

— И наука — обман? Так по-твоему? Так пусть! Она открывает нам, уясняет законы, по которым проходит наша жизнь. Из слепых, неразумных рабов мы превращаемся в зрячих и разумных. И мы… мы победим природу! Мы станем её хозяевами!

Агринцев лениво поднял голову и грустно улыбнулся.

— Трудиться… бороться… побеждать и остаться рабом! — тихо сказал он. — Скажи мне, был ли ты ещё… там?

— Где это… там?

— На Сергиевской, у Екатерины Петровны?

— Нет, не был. И вряд ли буду. Катерина мне нравится… Но на роли несчастного вздыхателя, ты знаешь, я не гожусь.

Приятели помолчали.

— Если бы ты знал, как мне тяжело! Как мне жутко! — вдруг шёпотом признался Агринцев.

— Ну, вот ты и ходи к ней. К Кате… — посоветовал доктор.

Семён Александрович с изумлением взглянул на его спокойное, серьёзное лицо и потом, облокотившись о колени, опустил голову на ладони.

— Я ещё хочу жить, и борюсь против жизни, — тихо продолжал он. — Я хочу победить обман, и я хотел бы… я хотел бы, чтобы он победил меня… Только бы отдохнуть! Только бы не думать больше, не думать…

Катя по-прежнему часто приходила к Анне Николаевне, но видимо избегала встречи с Семёном и ни разу не спросила его, почему он перестал бывать у неё. Часто, когда Агринцева не было дома, она просила Веру играть, и, слушая её игру, она ходила по гостиной, или сидела в углу за жардиньеркой и о чем-то глубоко задумывалась.

— Играй ещё! Играй! — нервно просила она, и под впечатлением музыки лицо её резко бледнело.

Когда молодая девушка внезапно переставала играть и, закрывая крышку рояля, сообщала, что вернулся Сеня, Катя начинала торопливо собираться домой, или уходила опять в комнату Анны Николаевны.

— Ах, как он беспокоит меня! — жаловалась ей старушка. — Я думала, время облегчит, время загладит, а он — что дальше, то хуже. Я уж и входить к нему перестала. Вижу — раздражает это его. На могилу его с собой звала, — не поехал.

Катя жадно ловила каждое её слово, и, если Анна Николаевна начинала плакать, она бросалась перед ней на колени, целовала её руки и мечтала вслух, точно опьянялась своими мечтами.

— Он опять будет наш! — говорила она. — Мы соберём все наши силы, мы запасёмся терпением и настойчивостью, и мы будем действовать так мягко, так любовно, так осторожно, что он сам не заметит, как мы надломим его волю, — волю, которая уже не хочет нашей близости, не хочет ни счастья, ни утешения. Мы завладеем им и увезём куда-нибудь. Мы поедем на юг, к морю… Там так хорошо! И он почувствует, как хорошо… Он опять захочет жить, захочет красоты, радости, света. И мы опять увидим его улыбку, услышим его смех. И он опять будет ласков и добр с нами. Он будет справедлив. Он отдаст нам то, что отнял, и в награду за то, что мы были так несчастны, он опять будет наш. Только наш!