Александр Фёдоров - Его глаза

Даллас первый догадался предложить девушке закусить и выпить вина.

Она согласилась без всякого жеманства. Вообще, в ней была такая простота, что прежде, тем она успела сколько-нибудь проявить себя, художники уже почувствовали товарища. А то, что она была мила и привлекательна, как будто даже освежило их атмосферу, точно на этот стол, беспорядочный и запятнанный, поставили букет цветов.

Руки как-то сами собой потянулись закрыть чистыми салфетками залитыe вином места на скатерти, а явившемуся на звонок лакею приказано было немедленно убрать со стола все лишнее.

Даллас следил, как девушка взяла ресторанную карту и пробежала ее глазами. «Э, да она, видно, с ресторанами знакома», — учел он свое маленькое наблюдение, но видя, что гостья не решается заказать сразу, поспешил на помощь.

— По-видимому, вы, барышня… извините, я не знаю вашего имени…

Девушка с простодушием заявила:

— Да зовите меня Ларочка, меня все так зовут.

Художник галантно наклонил свою круглую стриженую голову.

— Если позволите…

В его тоне послышалась легкая фамильярность.

— Так вот, Ларочка, я вам порекомендую такие вещи, каких вы не найдете нигде во всем мире.

— О-о, Даллас у нас известный гастроном, — шутливо поддержали его товарищи. — Так и называется гастроном и путешественник Даллас-Симулеско.

— Дурацкое прозвище, — отшучивался художник. — Это все наш писатель выдумывает. Вот он сидит, по-видимому, тихоня, а на самом деле ужасная язва.

Ларочка вторично протянула Дружинину руку, и его еще более смутило, что она, не заметив его при первом знакомстве, сейчас выказала особое внимание.

— Однако перейдем к делу, — продолжал Даллас, взглянув на выжидательно стоявшего лакея. — Прежде всего, — внушительно продолжал он, — на закуску баклажанная икра с прованским маслом и зеленым лучком. Я сам приготовлю вам эту прелесть. Затем… — он сделал паузу и огорченно причмокнул языком. — Эх, жалко, что нет скумбрии. Явилась в море какая-то проклятая рыба — паламида и уничтожает ее. Вместо нее — камбала, конечно, отварная с картофелем. — Даллас даже облизнулся на это. — Камбала свежая, как поцелуй молодой девушки. Сам нынче испробовал.

— Поцелуй? — плутовато спросила Ларочка и рассмеялась, и все художники также рассмеялись, подхватив ее жалкую остроту.

Становилось ясно, что при этой гостье нечего сдерживаться, и даже чопорный Лесли решил, что сюртук можно расстегнуть.

Даллас шутливо-скромно потупился и еще более облегчил тон:

— К сожалению, я никогда не испытал того, что заподозрили вы. Мое сравнение сделано лишь по догадке. Я могу только завидовать некоторым счастливцам. — И комично вздохнув, он перевел с нее лукавый взгляд своих смеющихся калмыцких глаз на Стрельникова.

Она, продолжая улыбаться, поднялась со стула и направилась к тому.

— Что это вы рисуете?

— Это… пардон, — поправил ее Лесли, — карандашом или углем рисуют, а когда, с…собственно говоря, работают красками, принято выражаться — пишут.

Ей это показалось забавным: значит, у художников как раз наоборот.

Она стояла за плечами Стрельникова и с любопытством смотрела, как его кисть переходила с палитры на полотно, и с каждым мазком картина все более определялась и оживала.

Около храма выросла темная роща, но деревья ее были уродливо-странные, точно морские бури согнули их стволы и перепутали ветви и корни, местами выступившие наружу. Это темное пятно сразу как будто осмыслило картину. Точно в нем заключался ее фокус.

— Что изображает все это? — спросила девушка.

Стрельников ответил, продолжая писать.

— Что хотите, Ларочка.

Даллас пояснил:

— Искусство, милая барышня, тем и прекрасно, что каждый берет из него то, что близко его душе.

Дружинин вмешался в эту беседу:

— А я бы определил эту картину одним словом: Стихия. Вот она, — указал он на море и едва не испачкал краскою палец, — бесконечная и таинственная, как всякая стихия: будь то океан, огонь, ветер, любовь.

— По-ошел, — прервал его Даллас. — Не слушайте его, Ларочка, он писатель и потому относится к живописи совсем не так, как надо. Слушайте только меня. Я самый умный в этой компании.

— Врет, я самый умный.

— Нет, я.

— Нет, я, — дурачились художники. Но Даллас повелительно поднял руку.

— В живописи все в красках, во взаимоотношении красочных пятен, и мудрствовать тут нечего.

— В красках и в движении, — дополнил Ольхин.

— Движение дело второстепенное. Главное же, когда вы смотрите на картину, вас прежде всего привлекают краски, и если краски свежи, приятны, а еще лучше, новы для глаз и, в общем, дают благородный тон, значит, художник сделал свое дело.

Но писатель не хотел сдаваться.

— Черт возьми, я понимаю краски, но нельзя же так суживать сферу живописи. Если дашь самые прекрасные и даже новые отношения красочных пятен, но не сообщишь этому никакого смысла, получится ерунда, а не искусство.

— Нет, не ерунда, потому что учит тебя, полуслепого, различать новые вибрации тонов, обогащает твой глаз новыми открытиями, о которых ты не подозревал, так сказать, проясняет твое зрение. Ведь ты же сам сознавался…

— Ну, да, — перебил Стрельникова Дружинин. — И я рад подтвердить, что с тех пор, как познакомился с вами, вижу в природе больше красоты. Но, однако же, ты пишешь определенный пейзаж, даже стараешься украсить его теми или иными фигурами, а не даешь только одни красочные вибрации.

Художники следили за этим спором и чувствовали, что здесь дело не только в выяснении истины.

Кроль недовольно шепнул Ольхину:

— Ну, вот, я так и знал, что будут распускать павлиньи хвосты.

Стрельников пожал плечами.

— Понятно, что я некоторым образом должен заботиться о форме. Ну, как скажем, вина надо разливать по бокалам или кубкам. Конечно, приятно, чтобы эти кубки и бокалы были также благородны и красивы, но для тех, кто любит и понимает вино, дело не в этих пустяках. Да, да, как для любителей вин все дело во вкусе, способном различать тонкость их, так дня нас все в зрении, все в глазах.

Гугенот, не умевший никогда связать так стройно десяток слов, ревниво перебил.

— Э, с…собственно говоря, мадемуазель Ларочке… — он не решался ее назвать просто Ларочкой, — с…собственно говоря, скучно слушать эту философию.

Но девушка, не привыкшая к подобным беседам, с блестящими от удовольствия глазами, с тайной гордостью переводила взгляд с одного спорщика на другого, заставляя их невольно настораживаться.

— Правда, — созналась она, — я, может быть, не совсем поняла вас и вас. Но мне кажется… — Она вдруг покраснела и неожиданно закончила:

— Вы оба правы.

— Браво! — подхватили художники. — Вот голос истинной мудрости.