Александр Фёдоров - Его глаза

Умереть она решила в саду.

И когда вышла тихонько в сад и села на ту самую скамейку, на которой тогда сидела с ним, почувствовала такое одиночество, точно весь мир отошел куда-то в бесконечную даль и оставил ее в этом саду одну.

Небо почти совсем очистилось от туч, но звезды светились не весело, а как-то безжизненно ярко и страшно далеко. Из-за моря, куда свалились тучи, полыхали бесшумно молнии, точно огненные ангелы сражались сверкающими копьями, и только одни они напоминали о том, что обещалась гроза.

Где-то далеко в порту загудел пароход, сначала длинно и протяжно, а потом трижды отрывисто — коротко. Значит, пароход отходил.

И вспомнился отъезд Дружинина; холодный ветреный день, суровое море с белыми гребнями волн, перекатывавшихся через брекватер.

Тогда впервые почувствовала мучительное желание уехать в далекую новую страну. Но теперь и это желание показалось незначительным.

Не жаль было этого мира, который она покидала, а больше всего жаль себя, жаль, что не оправдалось что-то, чего она ждала с тех пор, как себя помнила. И не оправдалось не потому, что не могло оправдаться, а потому, что сама она стала не та. Что-то в ней переломилось, и открылись глаза жалости. Может быть, было бы лучше, если бы ослепла она, а не он.

Вспомнила о нем и на мгновение смутилась духом. И зачем она так настаивала, чтобы он умер? Не прав ли он был, что захотел уйти от смерти?

Но зачем же так? Зачем так?

Все тело содрогнулось. Боже, как жестоки люди! И она твердо сказала себе:

— Пора.

До этого ей все казалось, что смерть далеко, но сейчас, держа в руках яд, ощутила трепет, которого не могла подавить. Это был не страх, а скорее волнение, подобное тому, какое испытала, когда покорно отдавалась ему.

Надо было развести порошок в воде и выпить, или по крайней мере высыпать на язык и запить водой.

В саду был кран, и она торопливо подошла к нему. Под краном стояла небольшая кадка, полная воды, и на ее поверхности плавал цветок ириса. Кто-то шел мимо, сорвал и бросил. Так и с ней поступила жизнь.

Эта мелочь удивительно успокоительно на нее подействовала.

Запрокинув голову и закрыв глаза, она бережно высыпала на язык порошок, чтобы не потерять ни одной пылинки. Потом наклонилась к крану, неловко подставила рот и пустила струю.

Едва не поперхнулась и страшно испугалась: ведь если бы не сдержала себя, весь порошок выскочил бы изо рта во время кашля.

Но сделала усилие над собой и проглотила порошок и только тогда откашлялась и стала машинально вытирать воду, облившую ей лицо, подбородок и даже шею.

Как будто забыла даже о том, что случилось. А может быть и не проглотила: никакой горечи, ни малейшего вкуса.

Было одно неприятное ощущение на губах, но это от прикосновения медного крана.

В то же мгновение поняла, что все кончено, и захотелось закричать, броситься бежать, молить о спасении. Надо было сделать огромное усилие над собою, чтобы сдержать себя. И верно от этого усилия сердце медленно, но глубоко забилось в груди, как будто захлопало крыльями.

Она вся неподвижно замерла, прислушиваясь к этому тревожному биению: не началось ли?

Но от этой ли неподвижности или от ожидания, биение сердца умерилось, зато охватила тоска, сосредоточившаяся где-то среди груди.

Она все продолжала стоять неподвижно, ничего не видя, никуда не глядя. Почему-то думалось, что должна сейчас упасть, но не падала.

Ночь как будто ожила и начала тихо кружиться около нее, окутывая своим душным ароматным теплом, мраком и тишиной. С каждым движением ночи все яснее и яснее ощущалось прикосновение мрака и тишины к телу.

Становилось душно и оттого все сильнее начинало сосать под ложечкой.

Уши как будто запечатала тишина. Но тем яснее ощущалось, как ночь, избрав ее своею осью, описывает свои круги, все быстрее и быстрее кружась с каждым новым движением.

Скоро этот мрак и тишина, окутывающие ее мягкой паутиной, превратят ее в подобие кокона и задушат.

Опять охватил испуг. Надо было сделать движение, чтобы разорвать эту, покуда еще не вполне окрепшую, пелену и освободить себя.

С первым же движением почувствовала, что свободна. Чтобы убедиться, что может распоряжаться собой по своей воле, наклонилась над кадкой с водой, достала мокрый цветок и освежила им сохнущие губы.

Подошла к скамейке, присела на нее, но лишь только присела, опять почувствовала, как ночь закружилась, обматывая тело начинавшей щекотать и покалывать темнотой.

Сильнее засосало в груди и стало так невыносимо одиноко и тоскливо жутко, что она уже не могла оставаться одна в саду и побежала в дом, боясь, как бы не упасть здесь, на дорожке.

Злобно тявкнув, бросилась вослед ей собака, но, узнав своего человека, побежала рядом, стараясь приласкаться.

В доме все спали, и, чтобы не разбудить кого-нибудь, она осторожно прошла в свою комнату.

Здесь вместе с нею спала ее племянница Женя.

При свете лампадки различалась на подушке черноволосая головка, и она почувствовала к ней такую нежность и жалость, как будто это была сама она.

Платье сильно беспокоило тело, точно ночь оставила в нем свои шипы.

Она стала раздеваться торопливо и бесшумно, чтобы не разбудить девочку. Трудно было развязывать тесемки, но вспомнила, что теперь уже все равно не придется надевать этого, и оборвала не поддававшийся распутыванию узелок.

Так устала от этой возни, что пот выступил на лице и руках, и она повалилась на кровать, смыкая глаза от утомления.

Серебряные, быстро вертящиеся кольца быстро замелькали в стремительном кружении.

Снятое платье не облегчало тела: ощущение колючести превратилось в зуд; пот выступал на коже.

«Началось», — подумала она, с сверхъестественным любопытством прислушиваясь к тому, что творилось в ее теле. Боялась испугаться и закричать.

Пересилила эту боязнь, но никак не могла пересилить тоски, невыносимой тоски, от которой хотелось рыдать.

— Господи, помоги мне. Господи, помоги мне! — по-детски забормотала она, глядя на икону, где глазок лампадки мигал как живой.

— Господи, ты видишь, ты знаешь, прости мне!

Последние слова вырвались громко и разбудили девочку.

Шевельнулась черная головка на подушке; поднялась; смутно зарозовели полудетские голые плечи.

— Что с вами, Ларочка? — донесся как будто откуда-то издали полусонный голос.

— Ничего, ничего. Спи, дорогая. Мне, верно, приснилось.

Хотелось стиснуть, сдавить сердце, разрывавшееся от тоски, но не могла преодолеть себя; боясь, что девочка сейчас уснет, тихо окликнула ее по имени.

— Женечка!

— Что, Ларочка?

— Хочешь ко мне, или я к тебе, — поспешила она, чтобы предупредить отказ.

Несмотря на разницу возраста, они были почти что подруги, и нередко засыпали вместе, особенно, когда у одной из них было какое-нибудь огорчение.