Николай Каразин - Погоня за наживой

— Герася, нонче из нарядов ничего нет? — появилась в дверях Анфиса Петровна со свечкой и ножичком.

— Погоди, после, еще не глядел по тюкам!

— Маланья Ивановна забегала, сказывала: может, для ней пары ботинков каких-нибудь не будет ли, или там что-нибудь из другой обуви?

— Так вот я для твоей Маланьи Ивановны службой рисковать стану. Накось!

Сипаков сложил свои персты весьма непочтительно и протянул их к своей супруге.

— Только на невежество и способен, потому — мужик!

— Чаю пришли, ступай, графинчик тоже!

Часа два «разбирал» капитан почту. Анфиса было сунулась к нему, да дверь была на крючке.

— Что, занят еще? — осведомился Моисей Касимов.

— Заперся! — со злостью отрезала Анфиса Петровна. — Все, чтобы только от жены сделать тайно!

— Нельзя же, может, какой секрет государственный!

— Окна извнутри завешаны, — сообщил юнкер Подковкин, — я было заглянул, ан нет!

— Графин я ему туда снесла; нескоро теперь выйдет!

— А мы пока своим делом заняться можем... сдавай-ка, брат!

— Засядем... — согласился Подковкин,

Анфиса Петровна занялась по хозяйству.

Совсем стемнело, и давно уже пробили вечернюю зорю на фортовой гауптвахте. Засветились ряды красноватых четырехугольников — казарменных окон; мутная луна поднялась над рекой. Окончил Сипаков свои служебные занятия.

— Ты что, словно как не по себе? — заметила ему заботливая супруга.

— Ничего, что же, я в порядке. Все как следует. А что?

— Важное есть что-либо, надо полагать? — спросил Моисей Касимов. — Верно-с?

— Пустяки все... Что же, господа, преферансик?

— Не поздно ли?

— Что за поздно, самое время. Днем-то выспались, небось?

Уселись за преферанс.

Невнимательно играл Сипаков, не замечал ходов своего партнера, не замечал даже сигналов, которые делала ему Анфиса Петровна, успевшая как-то подглядеть прикупку.

Семь в червях без четырех остался.

— Фю-фю! — подсвиснул юнкер Подковкин и подозрительно поглядел на хозяина.

— Так, мол, и так, Иван Илларионович, вот, мол, какие дела под вас подвод...

— Что такое? — озадачился юнкер.

— Чего-с? — даже со стула вскочил Моисей Касимов.

— А? Как? Кто с чего ходил? — опомнился Сипаков и, выхватив какую-то карту, поспешил прихлопнуть ей пройденного Касимовым козырного туза.

— Нет, шалить изволите, так не полагается! — засмеялся маркитант.

— Не лучше ли бросить? — посоветовала Анфиса Петровна, предвидя для своего супруга плохие результаты пульки.

— Доиграем, отчего же?

— Ужин простынет!

— Ну, побережем записи до завтра! — предложил сорокалетний юнкер.

Покончили, поужинали, разошлись.

— Что бы такое было? Не догадываетесь? — спрашивал у Подковкина Моисей Касимов, когда они оба пробирались домой.

— Завтра проврется; много-много, если послезавтра узнаем. Дело бывалое, особенно, ежели выпьет!

— Кто идет? — протяжно доносилось с гребня крепостного вала.

— Свои! — пробасил юнкер Подковкин.

— Свои, голубчик, свои! — поспешил Касимов удовлетворить любопытного часового.

А Сипаков, перед тем, как лечь в постель, прошел к себе в комнату, вынул из кармана письмо, адресованное к Перловичу, и прочел его внимательно, останавливаясь, потирая себе лоб и вдумываясь в каждую фразу письма, в каждое его слово. Это было уже вторичное чтение, и по мере того, как оно приходило к концу, под нависшими усами читавшего разрасталась все более и более самая самодовольная улыбка.

— Голубчик, Герася, родной ты мой, что такое? — приставала супруга, ласкаясь к нему.

— Отстань! Спать ложись! — решительно объявил ей Герася.

— Ну, уж будто бы мне нельзя сказать? А-а, нельзя? Ну, хорошо же!

Анфиса Петровна сердито отвернулась. Сипаков принялся разоблачаться.

— Последний раз говорю — не скажешь? — поднялась на постели супруга. — Ну, что же?

— Не вашего, бабьего, ума дело! — произнес капитан и завернулся с головой в одеяло.

В самой средине Большого форта на Сыр-Дарье стояла очень большая палатка. Человек до ста могло бы поместиться в ней без особенной тесноты; парусина, из которой она была сделана, выкрашенная ярко-зеленой краской, так и горела на солнце; особенно сверкали и искрились, отражая от себя бесчисленные лучи, медный крест на гребне шатра и такие же медные шарики на верхушках палаточных кольев. Это была временная церковь и помещалась она посредине громадной площади, покрытой сплошной пылью. Кругом, по окраинам этой площади, виднелись приземистые мазанки-домики фортовых обитателей и подслеповато глядели на площадь своими крохотными окошками, заклеенными большей частью промасленной бумагой.

Несмотря на сильный полуденный жар, большая толпа собралась перед церковью. Кроме того, со всех сторон шли и даже бежали обыватели форта, направляясь к толпе, и на лице каждого написано было тревожное, даже несколько боязливое любопытство.

Несколько верблюдов, ободранных, усталых, запыленных, стояли немного в стороне; лаучи сидели около них на корточках; только один, стоя, сворачивал в пучки волосяные арканы, которыми подвешивались вьюки. Вьюков самих не было при верблюдах, они были сложены у входа в церковь. Вьюков этих не было видно, потому что они были совершенно окружены народом.

Да, это был довольно интересный груз, который давно уже не привозился в Большой форт в таком количестве, — настолько интересный, что комендант форта заблагорассудил приставить даже часовых к тюкам, и штыки этих часовых, столбами стоявших друг против друга, виднелись над толпой и еще более подстрекали любопытство отставших обывателей, запыхавшихся и силящихся пробраться вперед, где было повиднее.

Всех тюков было четыре, они лежали рядом и, несмотря на то, что были прикрыты общей кошмой, можно было заметить по складкам войлока, что каждый из них имел удлиненную форму — форму, чрезвычайно похожую на человеческое тело; одно только обстоятельство разрушало это сходство, это то, что там, где по всем соображениям должны были бы вытягиваться округленные формы голов, там войлок плотно прилегал к земле, не образуя решительно никаких складок.

— Оставь! Слышь ты! — остановил один из часовых любопытного молодца в халате и в туфлях на босую ногу.

— Нельзя разве посмотреть? Что за важность!..

— Отойди!

— Я только уголочек приподниму!

— Фу, разит как, страсть! Авдотья, пойдем домой. Чего тут делать? — обратился отставной матрос-рыбак к белокурой солдатке в ярко-красном кумачном платье.

— Погоди, Кузьмич; сват, погоди; куда спешить? — останавливает его подгулявший приказчик из хлебного магазина. — Постой!