Николай Каразин - Погоня за наживой

— Что так?.. Трогай же!

— От беспокойства душевного, полагаю... Так до вечера?

— До вечера!

Дрожки покатились по шоссе. Катушкин, не въезжая во двор станции, повернул лошадь и рысцой поплелся к дому Ивана Илларионовича.

Едва он отъехал несколько шагов, как ему навстречу продребезжала еще почтовая повозочка парой; что-то похожее на узел выскочило из этой повозочки и подкатилось к ногам его лошади.

— Стой, стой! — крикнул вслед Иван Демьянович.

— Стой! — ревела басом шинель в повозке, собственноручно хватаясь за вожжи.

— Обронили-с! — указал на узел Катушкин, взявшись за козырек фуражки.

— Покорнейше благодарю! Сам вовремя заметил! — произнесла шинель, тоже раскланиваясь.

Катушкин поехал дальше. Шинель снова уселась в повозку, втащив за собой узел, и крикнула: «Пошел!»

Повозка въехала во двор.

— Эк, их нынче разносила нелегкая: телега за телегой! — проворчал смотритель, глядя в окно на нового приезжего.

— А где тут комната для приезжающих? Покажи-ка, братец!.. Эй, ты, леший, скуластое рыло, тащи чемодан! Сюда, что ли? — озирался во все стороны приезжий, видимо, не узнавая местности. — Фу ты, дьявол! Ничего не пойму! Эка город выстроился на пустырях-то, ха-ха!.. Мое почтение! Вы здешний смотритель?

Он заметил в дверях форменную фуражку с кокардой.

— Точно так: хорунжий Дрыгин! Подорожную пожалуйте!

— Сипаков, из форта Забытого, по открытому предписанию!

— Проходите в горницу-с. Самовар потребуется?

— Не дурно бы... Эка обстроились, эка обстроились! То есть, ни за что бы не узнал... места бы не узнал даже!.. Осторожнее, братец, что об угол шаркаешь? Видишь — вещь ценная!.. Ух! Фу ты, ну и жара же!

— Вы, верно, давно не были в Ташкенте? — поинтересовался хорунжий Дрыгин, входя вместе с приезжим в горницу.

— С самого занятия... Я еще из черняевских — из старых... Да прошу со мной чашку чаю... что же, право?

— Ежели с благородным человеком в компании, притом же по нонешнему жаркому времени...

— Я, знаете, с ромом... из самого Забытого везу: «ром-головолом» прозывается!

— Да вы веселый! Может, на крылечко столик вынести?

— На вольном воздухе? Важно!

Два ямщика принесли стол, накрыли его чем-то вроде попонки, принесли и самоварчик, зеленовато-бурый, нечищеный, вероятно, тоже с черняевских времен. Самоварчик этот бойко шипел, посвистывал и во все стороны брызгал горячим паром. Уселись.

— В мое время вот и тут, и тут, и даже там-с — все это, верите ли, был чистейший пустырь: саклишки кое-какие татарские были, — впрочем, самая малость, а больше все так — пустопорожнее место... А теперь, ишь, ты, вплоть до Салара застроилось, и важно застроилось... я проезжал, видел. Воочию чудеса, право!

— Собор новый воздвигается... Позвольте, я наливать буду?

— Прошу покорно... Видал, видал, как же! Извозчики, биржа!.. А это что за домики на выезде?

— Бани громовские, а правее — окружный совет... Я сливок велю подать?

— А вот мы этих, от бешеной коровы, хе-хе!

— По казенной надобности или по своей?

— Я-то?

— Да-с!

— По своей... а, может, и по чьей другой... Еще прошу стаканчик, да лейте больше этого-то «головолому»!

— Можно-с!

— Знаете вы, позвольте вас спросить, милостивый государь, господина коммерсанта Перловича?

Сипаков подбоченился, глотнул из стакана и вопросительно посмотрел на собеседника.

— Как не знать! Вы это к нему?

— К нему, да-с... А не изволите ли вы, милостивый государь, знать господина Бржизицкого?

— Юлия Адамовича! Как же, и его знаю!

— Юлия Адамовича, вы говорите? Так, литера Ю действительно: «Ю. Бржизицкий», так, так.

— Да он сейчас здесь был. Вы должны были с ним встретиться: только что перед вами выехал!

— Полный такой, круглолицый, весь в белом?

— Он самый!

— Как же, встретились, точно, любезный господин: «Обронили-с!» говорит, а я ему: «Покорнейше благодарю, сам видел». Узел тут с тряпьем, ящик в повозке дырявый... Как же, встретились. Так это он самый и есть?

— Да, Юлий Адамович Бржизицкий, поверенный и компаньон Станислава Матвеевича!

— Гм! Будем знать, каков он из себя видом... Пожалуйте еще стаканчик!

— Не лишнее ли? Так у вас к ним и дело есть? Что же, по коммерции или так, административное?

Хорунжий Дрыгин долго силился, чтобы отчетливо выговорить последнее слово, и даже крякнул от удовольствия, — знай, мол, наших!

— А как придется. Оно, пожалуй, что коммерческое, а то и до администрации может коснуться, как выгорит... Лейте больше!

— Да вы-то что же сами? Позвольте-с, какое же такое дело-с?

— А такое, что секретности требует, — так-то-с!

— Конфиденциальное-с! Так сказать, инкогнитное... Долей, брат, самовар, да подбавь угольков... Разве яичницу с сухарями сработать?

— Не дурно бы!

— Мы ее, знаете, с луком...

— Первый сорт!

— Эй, позови тетку Марью!.. Да мы не переберемся ли на мою половину? А то, знаете, ежели, знаете, вплотную...

— Да, оно здесь немножко людновато!

— Сап-фасонисто очень... милости просим!.. Фу, ты, дьявол, эк качнуло!

— Потому «головолом»... Тащи все за нами!

— Пожалуйте наперед!

— «Обронили-с», говорит, хе-хе-хе! Политичный человек! Сами, мол, знаем, покорнейше благодарим!

— Ты слушай, ежели проезжающий будет или там что еще, так чтобы у меня все в порядке...

Хорунжий Дрыгин взглянул особенно строго на писарское пальто, наблюдавшее за всей сценой, сделал внушительный жест и метнулся к двери. Сипаков зашагал за ним, задев ногой за табурет и повалив его вместе с лежавшим на нем саквояжем.

— Ух, чуть не забыл! Подыми, братец!.. Вот оно тут, мы его для прочности через плечо, рукой за ушко прихватим! «Обронили-с!» Хе-хе!.. Покор...

За стеной загудел приближающийся колокольчик. Сипаков и хорунжий Дрыгин скрылись за дверями.

— Ежели, паче чаяния, сам генерал... — высунулась было из окна голова Дрыгина.

— Да уж будьте покойны: знаем свое дело! — успокоило его писарское пальто.

— Вы мне писали об этом. В письме, как вы сами говорите, сообщались все подробности дела. Этого письма здесь нет. Где оно? Где оно может быть? Это письмо — ваша улика, — поймите вы это, Бржизицкий!

Станислав Матвеевич остановился перед своим поверенным и пристально взглянул ему прямо в глаза. В этом взгляде выражался и страх, и надежда. Он думал, он был почти уверен, что ответ Бржизицкого успокоит его; стиснув зубы, затаив дыхание, он ждал этого ответа с таким точно чувством, с каким приговоренный, стоя уже на эшафоте, смотрит, как вскрывают только что, сию минуту присланный конверт; в этом конверте, может быть...

«Может быть, опасность вовсе не так велика; может, она только мнимая? — пробегало у него в голове. — Вот сейчас Юлий Адамович вынет из кармана это письмо и скажет: „Да вот оно, почтеннейший Станислав Матвеевич; бросьте его в камин, если угодно, благо, он так жарко топится“. И сгорят на этих красных угольях все эти страшные улики, отнявшие у вас сон, спокойствие, сделавшие из вас в какие-нибудь три недели ходячую мумию».