П. Гнедич - Семнадцать рассказов (сборник)

Он ясно сознавал, в какую сторону клонится судьба несчастной девочки. Он придумывал, как бы спасти её, но как-то мысли путались, разбегались. Вопрос был очень большой и сложный.

Хор пел не пред ним, а где-то очень далеко от него, за какою-то туманною дымкой. Он не помнил, как он вышел из театра, приехал в город, лёг в постель. И на другой день опять всё та же мысль, неотвязная, назойливая, монотонная. Где выход? Ответа не было. Ответ должна была жизнь подсказать.

Она и подсказала.

Когда он приехал на третий день на дачу Дементьевых и поднялся по печально скрипевшей лестнице во второй этаж, его встретила в сенях толстая, масленая кухарка с грязным полотенцем через плечо. Папочка растаял, расшаркался и повёл гостя в гостиную, где уже был накрыт обеденный стол и где сидели в сообществе Раи двое: князенька и «комическая старуха» местной труппы, с очень добрым и глупым лицом. У князеньки нос сегодня казался ещё длиннее. Держался князенька прямо, точно аршин проглотил, но часто опускал глаза и задумывался. Рая очень обрадовалась Ракитину.

— Как я рада, как я рада! — говорила она вспыхивая и не зная куда девать вручённую ей коробку конфет. — Я так ждала вас и боялась, что вы не приедете. Мне вы очень нужны…

Князь был ужасно почтителен пред Ракитиным и даже дал ему вскользь заметить, что ему небезызвестна его прежняя литературная деятельность. Папочка плавал как в растопленном масле пред обоими гостями, игнорируя совершенно «комическую старуху». Рая казалась такою нервною. На ней было беленькое платье с широкою голубою лентой. Это к ней не шло и она казалась хуже чем всегда, щёки у неё были бледненькие, брови всё дёргались.

Обед оказался плоховатым: ростбиф подгорел, рыба была какая-то сомнительная, но зато вина недурны. Папочка раскутился, должно быть из каких-нибудь своих расчётов. Херес был даже очень хорош. Под конец обеда откупорили помери-сек.

— Представьте себе, — сказал папочка, — что при одном взгляде на это шампанское у меня поднимается ломота в плече.

Князь постарался удивиться.

— И ведь от какого обстоятельства…

Он начал рассказывать, что это было давно, когда ещё он ездил в провинцию на гастроли. «Комическая старуха» усомнилась в том, чтоб его когда бы то ни было приглашали провинциальные антрепренёры, но папочка только посмотрел на неё и продолжал свой рассказ. Он рассказал как однажды после спектакля (он играл Ришелье, — и удивительно играл!) актёры, чествуя его, «упились» помери-сек. Упившись, они стали пробовать револьвер, для чего приколотили на дверь бубнового туза.

— Я взялся следить за стрельбой, — повествовал он. — Первый выстрел сделал резонёр Иванов. Я ищу пули. нет нигде, ни на карте, ни около, ни на стене… Потом мне говорить: «А откуда у тебя кровь»?.. Пуля-то в плече оказалась…

— Ну, и вы, значит, хороши были, — заметил князь, — коли не чувствовали.

— А я слышал, что это не с вами был случай, а с одним известным актёром, — возразила опять «старуха».

Папочка даже сел к ней совсем задом, показывая этим своё полнейшее презрение к её словам.

Князь рассказал к случаю, как он ранил себя в руку, заряжая пистолет, и в доказательство показал, приподняв обшлаг, шрам. «Комическая старуха» постонала, папочка заволновался, Рак осталась равнодушною.

— А другая пуля у меня тут, — он показал куда-то в бок. — Она катается, её можно даже прощупать.

После обеда, когда подали апельсины, князь напомнил Рае об её желании кататься и сказал, что достанет коляску. Рая попросила достать хорошую, только чтобы лошади были не вороные, а серые. Князь выправил свои белоснежные воротнички, провёл рукой по роскошной бороде, встряхнулся с полным сознанием довольства самим собой, надел блестящий как зеркало цилиндр, раскланялся и исчез.

Папочку заклонило. Он перемогался-перемогался, наконец извинился и пошёл отдыхать. «Комическая старуха» объявила, что ей надо учить роль в шесть листов, и что завтра репетиция, а потому съела три апельсина и, сложив симметрично зёрнышки на край тарелки, ушла, завернувшись в невозможную шаль. Ракитин и Рая остались одни.

— Пойдёмте в сад, — предложила она, и повела его в маленький, густо заросший палисадник, с молодыми первыми цветами на клумбах и зелёною кривою скамейкой под акацией. Она закрылась от вечернего солнца маленьким зонтиком на алой подкладке и вздохнула.

— Как тяжело мне сегодня! — сказала она. — Я не запомню такого грустного дня моего рождения. Сердце сжимается как пред бедой, и здесь, — она показала на грудь, — так пусто, пусто.

Ракитин молчал, пристально глядя на неё.

— Вы знаете, я может быть на днях уезжаю отсюда?

— Куда это? — встрепенулся он.

— Далеко, очень далеко… заграницу.

— Зачем?

— Князь зовёт меня…

— Князь? По какому праву?

Она пожала плечами.

— Он богат.

— И вы… — начал Ракитин, да остановился.

Она отвернулась, чтоб он не видел её лица.

— Как вам не грех? — мог только выговорить он.

Она отняла зонтик, которым прикрывалась.

— Грех? Пред кем?

— Предо всеми…

— Папочка сам этого хочет.

— Пред собой, наконец… У вас талант.

Она усмехнулась.

— Талант!.. Что талант! Что он мне принесёт?.. А тут обеспеченность, богатство…

— Обеспеченность?..

— Да, он передаст папочке какие-то бумаги на моё имя.

— И вы так хладнокровны? Не возмущены?

— Чем?.. Я себе принадлежу, и моя собственность: что хочу, то и сделаю с собой…

— А сцена?

— Я люблю сцену! — она подняла глаза и каким-то восторгом они засветились, — это жизнь моя!.. что ж, я вернусь к ней.

— А этот… его вы любите?

Она покачала тихо головой.

— Нет… Да неужели же жить в этой обстановке лучше: заискивать у Веркутова, ездить по редакциям, плакать, когда какой-нибудь пьяный будет шикать после спетого номера… неужели лучше?.. Скажите по совести, откровенно, — ну?.. Вы молчите, молчите потому, что сами знаете, что это пошло, всё пошло, всё… Меня никто не спасёт…

— Встряхнитесь, уйдите от этого «всего».

— Уйти? куда?.. куда я уйду?.. Я молода, я жить хочу.

— Выйдите замуж.

— За кого?.. Кто меня возьмёт? Опереточная певица! Какая завидная невеста!..

Он поник головой. Какая-то тупая боль пронизывала его всего, захватывала дыхание. Он оглядывался вокруг, эта залитая солнцем листва не шевелясь стояла в знойном воздухе, могильный покой был разлит вокруг. Медленно ползли на верху обрывочные, сверху жемчужные, снизу фиолетовые облака. Птицы куда-то забились, притихли. Мёртвая тишь. Ни звука.

— Что мне делать, что мне делать! — повторяла она.

Зонтик выпал и опрокинулся на песок. Она не плакала; глаза её были сухи, и с жёстким, холодным блеском смотрели в даль. Лицо как восковое.