Михаил Зощенко - Вспоминая Михаила Зощенко

И вот, сидя в рубашечке на краешке стола, она звонит мужу и сладким голосом говорит, что только что отошел поезд и она скоро будет дома. "Но поезд отходит в десять часов пять минут, а уже одиннадцать", - резонно замечает муж. "Не знаю, как по твоим, - запальчиво говорит она, - но по вокзальным десять".

Саня вспомнил, что накануне мы читали "Историю моей болезни" - один из наших любимых рассказов. Чудная, умная и лукавая проза.

- А ведь "выдача трупов с трех до четырех", - сказал Михаил Михайлович, - не мной придумано. Такое разве придумаешь.

Он сказал, что это объявление читал своими глазами в приемной Куйбышевской больницы.

* * *

Август 1946 года. Саня в Корее. Я работаю в секторе пропаганды Союза писателей.

В аппарате Союза и среди писателей страшное волнение - всех писателей и издательских работников вызывают в Смольный, где будет делать доклад Андрей Александрович Жданов. Составляются списки, заготавливаются пропуска. Я иду к Сергееву и объясняю ему, что так как Саня в Корее, то я должна во что бы то ни стало тоже быть в Смольном, чтобы самой все видеть и слышать, дабы иметь возможность все ему рассказать.

После моих упорных просьб пропуск я получаю.

Серенький августовский день. Недавно прошел дождь, и широкая лестница Смольного еще не просохла. Вереницей идут писатели. Взволнованные, тревожные лица.

У входа милиционеры проверяют пропуска. В вестибюле - снова проверка. У лестницы - снова.

Вот открываются двери, и все входят в исторический зал Смольного. Входят чинно, без толкотни. Тихо садятся. Все места заняты.

На трибуне Андрей Александрович Жданов - представительный, полнеющий, с залысинами на висках, с холеными пухлыми руками. Он говорит гладко, не по бумажке, стихи цитирует наизусть. Все, что он говорит, ужасно. С каждой его фразой напряжение все более и более возрастает. В зале тревожная, щемящая тишина. Все боятся посмотреть друг на друга. Я вижу, как у Шварца ходуном ходят руки.

Ни Зощенко, ни Ахматовой в зале нет.

Вот Жданов кончает свой доклад, маленькими глотками пьет воду и садится, приглашая писателей высказываться.

Долго никто не решается выступить первым. Наконец на трибуне вырастает высокая, статная фигура Николая Федоровича Григорьева. Несмотря на мужественный вид, он, заикаясь, начинает что-то лепетать о детской литературе, все время поворачиваясь к залу спиной. С детской литературы он быстро перескакивает на другое и объясняет, как это нехорошо, что писателям у нас слишком много дано благ - у них и закрытые распределители, и лимиты, и квартиры. И все это зря. И все это надо в корне изменить.

После него на трибуну вползает толстенький Николай Никитин. Серый костюм на нем слегка тесноват и подчеркивает его полноту.

Сквозь стекла очков он беспомощно оглядывает зал, потом поворачивается, переводит глаза на Жданова и говорит, обращаясь уже не к сидящим в зале, а только к одному Жданову. От волнения он путает его имя и отчество и дважды, обращаясь к нему, называет его Александром Андреевичем. Он говорит захлебываясь, путаясь, и вдруг, обрывая себя на полуслове, говорит, что ему трудно выступать с этой эстрады, и тяжело спускается в зал.

Бедняга - трибуну, с которой в былые дни выступал Владимир Ильич Ленин, он назвал эстрадой.

Это было страшное и жалкое зрелище.

Я все старалась запомнить, чтобы рассказать Сане.

* * *

И вот во всех газетах опубликовано постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград". Весь город только об этом и говорит.

В Союзе собрания за собраниями.

Газеты пестрят статьями.

Постановление изучают. Все должны его знать.

Вернувшись домой из детского садика, маленькая Анька Каминская вбежала в комнату Анны Андреевны и, лукаво улыбаясь, сказала:

- Акума, а я знаю один секрет! Я тебе его сейчас скажу.

Потом порывисто нагнула голову Анны Андреевны и в самое ухо прошептала:

- Секрет - это Зощенко и Ахматова.

Что она хотела сказать, что ее пятилетний ум думал по этому поводу, установить не удалось.

Рассказывают, что в бакалее стояла за чем-то большая очередь. Очередь гудела, толкалась и переругивалась. Всем было некогда, и все дружно ругали директора магазина, создающего очереди. Он и пьет, и ворует, и вообще его давно пора посадить в тюрьму.

- Но кого мне будет жаль, если его посадят, так это его жену, - сказала сердобольная старушка. - Жена-то в чем виновата?

- Да, - сказали в очереди. - Жены за все в ответе. Вот и сейчас, ведь все знают, что Зощенко подлец и мерзавец, а жену его Ахматову за что так ругают? Все за него же!

- Да, бедная она, бедная, - дружно жалела очередь.

И вот клубок покатился все стремительнее и стремительнее, беспощадно разрастаясь и увеличиваясь.

Без конца собрания и проработки. Во всех газетах разгромные статьи, высказывания, рецензии.

В Союзе писателей, в Красной гостиной какое-то очередное собрание. Народу немного. Среди других выступает писатель N. Он бойко говорит, что не может понять, как, глядя на героев Зощенко, мы могли выиграть войну?

- Ну, а глядя на тов. N, - сказал мрачно Михаил Михайлович, - разве можно понять, как мы смогли выиграть войну?

А клубок все катится дальше. Вот их исключают из Союза, лишают карточек, и петля затягивается все туже и туже. Денег нет, карточек нет. Хлеб надо покупать на рынке втридорога. Старые друзья их боятся. Михаил Михайлович рассказывал нам, как, идя домой, на мостике через канал, он нос к носу столкнулся со своим давнишним, многолетним другом, который виновато опустил глаза и дрожащим голосом сказал: "Миша, у меня семья..."

* * *

Он нам рассказывал, как в Ленинград приехал Валентин Катаев, позвонил ему и бодро закричал в телефонную трубку: "Миша, друг, я приехал, и у меня есть свободные семь тысяч, которые мы с тобой должны пропить. Как хочешь, сейчас я заеду за тобой".

Это было сказано в то время, когда неизвестно было, чем заплатить за квартиру и где раздобыть денег, чтобы на рынке купить хлеб.

Действительно, очень скоро катаевская машина появилась перед домом. В открытой машине, кроме него самого, сидели две веселые раскрашенные красотки в цветастых платьях, с яркими воздушными шариками в руках, трепыхающимися на ветру.

- Миша, друг, - возбужденно говорил Катаев, - не думай, я не боюсь. Ты меня не компрометируешь.

- Дурак, - сказал Михаил Михайлович, - это ты меня компрометируешь.

"Вот в этом-то и сказалась вся темная душа Вальки Катаева", - грустно усмехнувшись, сказал Михаил Михайлович.

Еще Михаил Михайлович рассказывал, что в эти же времена пришла к нему одна московская поэтесса - дама средних лет, одетая несколько крикливо, похожая на заграничный вязальный крючок, и деловито сказала: - Михаил Михайлович, так как вас теперь вообще не будут печатать, а я хочу славы, то вы напишите оперетту, песенки к ней я могу написать сама. Все это, конечно, пойдет под моим именем, а часть гонорара я дам вам.