Виктор Чернов - Перед бурей

Отсюда вырастала двуединая задача, которая стала основной и для теоретических исканий Чернова, и для его практической деятельности: создать теоретические основы {16} социализма, дружественно настроенного в отношении крестьянства, и содействовать формированию в крестьянстве сил, считающих своим дело свободы и социальной справедливости.

Проживший очень долгую жизнь и очень много видевший, обладавший превосходной памятью (он писал про себя, что в молодости его память была "абсолютной, - на подобие абсолютного слуха": он легко запоминал наизусть целые абзацы, почти страницы), Чернов считал своим моральным долгом перед погибшими соратниками и друзьями рассказать о прошлой борьбе. Он несколько раз принимался за писание мемуаров, - первый том его "Записок социалиста-революционера" был им написан еще в Москве, во время проживания там на нелегальном положении в 1919-20 г.г.

Различные причины мешали осуществлению этих планов, - но количество отдельных очерков, посвященных воспоминаниям о погибших или рассказам об отдельных наиболее значительных эпизодах, было очень значительно. Часть их появилась в печати, - многие только в иностранной; другие вообще сохранялись только в рукописи (из них, к сожалению, значительная часть вообще погибла). За последние годы своей жизни Чернов, уже тяжело больной, думал привести в исполнение свои планы об издании воспоминаний. Но писать наново он уже не имел силы... Д. Н. Шуб с любовью и интересом взял на себя трудную и в высшей степени ответственную работу собрать и пересмотреть готовившиеся для печати рукописи очерков и воспоминаний В. М. Чернова и свести все эти материалы в целостный труд. Если б не было этой дружеской помощи Д. Н. Шуба, предлагаемая ныне вниманию читателей книга не увидела бы света.

Б. Николаевский.

{17}

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Волга, Волга, мать родная.- Детство.- Семья,- "Двухпалатная система".

Я родился в Заволжьи, в краю необозримых степей - в городе Новоузенске Самарской губернии. Недалеко отсюда же, на широком волжском водоразделе между губерниями Самарской и Саратовской, в городе Камышине, провел я большую часть детства, всё отрочество и пору зеленой юности. Мой родной город лежал на правом берегу Волги, при впадении в нее обмелевшей реки Камышинки. Еще на памяти старожилов она представляла собой неглубокое, но широкое водное пространство, покрытое густыми зарослями камышей. Когда-то в них легко укрывались целые гребные флотилийки "удалых добрых молодцев", искавших в приволжском безлюдьи приюта, освобождения от тягот старой власти и закона, возможности дерзко стать самим себе единственным законом и единственной властью. С миром, от которого оторвались, они были в состоянии непрерывной войны. Подстерегая в укрытии камышей отдельные купеческие суда и целые караваны, они стрелой вылетали на быстрый стрежень, оглашая водные просторы туземным не русским кличем: "сарынь на кичу" (выходи на корму), что означало требование безусловной сдачи на милость нападающих.

Иные камышинские старожилы, следуя ли темным, уже в дни их юности ветхим преданиям, или же давая волю фантазии, брались даже указывать излюбленные места притонов витязей речного абордажа, и сыпали именами Васьки Чалого, Еремы Косолапа, Кузьмы Шалопута... По-своему бесспорен был, однако, лишь западнее Камышина лежавший очень большой курган, в форме сильно усеченной пирамиды, с плоскою и довольно широкою ровною вышкой - такой одинокий и необычайный среди окружающей его со всех сторон степной {18} глади. Предание связывало его с именем Стеньки Разина; но, надо думать, он был много древнее. Его давно уже собирались раскопать заезжие археологи, но дальше разговоров дело почему то не двигалось. Из этих речей, звучавших важно и авторитетно, сыпались слова хазары, куманы, уззы. На украдкой прислушивавшихся детей, кажется, речи эти производили больше впечатления, чем на занятых своими делами отцов. Для нашего слуха особенно сказочно звучало свистящее имя "уззы"; мы их представляли себе всадниками, неразлучными со своими конями, почти что людьми-кентаврами, и мы любили "играть в уззов", взбираясь с помощью конюхов на неоседланных лошадей, которых они водили на берег Волги, на купанье и водопой. Мы наслаждались, учась дико гикать и стараясь придать нашим смирным четвероногим вид полудиких степных летунов.

Прислушиваться к разговорам старших было вообще одним из любимейших моих удовольствий. Я многое бы дал, чтобы присутствовать при уроках старших сестер, но меня, как малыша, заботливо удаляли, ни за что мне не веря, будто я смогу "сидеть, как в рот воды набравши". Тогда я пошел на хитрость: задолго до начала урока потихоньку забирался в заветную комнату, где что-то читали и учили втайне от меня, залезал под широкий и длинный учебный стол и высиживал там часами, ни разу не кашлянув, не чихнув и не шевельнувшись. Память у меня оказалась редкая, что-то вроде "абсолютного слуха" в музыке; скоро я, не умевший читать, "с голоса" запоминал почти всё, что старшим объясняли и задавали, особенно стихи, и мог бы даже сестер поправлять или им подсказывать, где они спотыкались. Но переполненный всем этим багажом, я удержать его не мог, и как-то раз, когда сестер заставили щегольнуть своими знаниями в обществе родных и близких друзей, я пришел в азарт и вступил с ними в соревнование. Успех я имел превеликий, но еще больше было всеобщее недоумение: откуда у неумеющего читать малыша могло "всё это взяться", вплоть до длинных стихов Пушкина? Удовлетворительного ответа я дать не мог. Тут стали обращать внимание на то, что в часы уроков я всегда куда-то исчезаю, начали догадываться и, наконец, меня "открыли" и торжественно с хохотом извлекли из-под стола. Тут уж мне было разрешено присутствовать на уроках, но чинно {19} и молчаливо. После этого, однако, охота моя к их слушанию сильно охладела. Запретный плод слаще.

Волга в моем детстве играла огромную роль, - впоследствии, думая о ней, я не раз мысленно сравнивал ее с тою ролью, которую играла она и в младенчестве самого русского народа. Не повторял ли я в своей "маленькой жизни", в миниатюре, его большие судьбы, его поиски, блуждания и скитания?

Я рос в значительной мере беспризорным, предприимчивым, своевольным бродягой.

Пара весел, лодка, несколько удилищ были моей хартией вольностей. Забежав на кухню, я получал старый котелок, краюху хлеба, две-три луковицы, побольше картошки и еще - вот что легко забывалось, и о чем, ни за что не надо было забыть - маленький сверточек соли. Рыбы я налавливал вдоволь, предаваясь этому занятию с редким фанатизмом и даже, кажется, воображая, что в нем не имею себе равных. Уха выходила у меня крепкая, наварная, костер весело трещал под котелком, а в оставшейся после костра горячей золе свежеиспеченный картофель был слаще всех яств. Но если клёв был хороший, то случалось, что об еде я вообще позабывал, и привозил нетронутыми домой все матерьялы моей незатейливой кухни.