Алексей Толстой - Публицистика

Недавно прочел деловое описание мастерской на заводе; оно начинается фразой: "Розовые пальцы рассвета обшаривали звонкую тишину токарной мастерской" и т. д. Откуда это? - подумалось мне. И вспомнил: "Фиолетовые руки на эмалевой стене полусонно чертят звуки в звонко звучной тишине" (Брюсов, девяностые годы).

Как это ни дико, - беллетристика заимствует язык у поэзии, да еще беллетристика с устремлением городским, производственным. Это все равно, как бы топить печь пламенными стихами Верхарна: - можно, но не следует.

Вместо сжатого, делового, активного, умного, живого языка, - каким он должен быть у современности, - берется орудие, не подходящее для производства. Стальной вал хотят обтачивать не резцом, а розой.

Лучше обстоит дело с деревенской литературой. Там есть такие мастера, как Пришвин, Шишков, Чапыгин, Соколов-Микитов. Очертания быта рельефнее и проще, чем в городе; заметнее контрасты и границы между новым и старым бытом; язык богаче, и нет оторванности между предметом и его словом.

Читатель в нашей крестьянской стране - пока что еще город. Деревня еще не читает художественной прозы. Деревенская литература пишется для города, и отсюда преобладание в ней описательной формы, ознакомительной. Деревенского романа еще нет. Он появится, когда появится коренной деревенский читатель литературы.

Два слова о революционной литературе. Невозможен более, непереносим какой-то - прочно установившийся - патологически половой подход к Революции, - "нутряной". Сокровищ Революции нельзя более разворовывать... Теплушки, вши, самогон, судорожное курение папирос, бабы, матерщина и прочее, и прочее, - все это было. Но это еще не революция. Это явления на ее поверхности, как багровые пятна и вздутые жилы на лице разгневанного человека.

Было бы плохо для писателя, если бы он стал описывать только красные пятна и вздутые жилы и стал бы уверять, что это и есть вся сущность разгневанного человека. А между тем, - увы, - это очень часто делается. Революцию одним "нутром" не понять и не охватить. Время начать изучать Революцию, - художнику стать историком и мыслителем. Задача огромная, что и говорить, на ней много народа сорвется, быть может, - но другой задачи у нас и быть не может, когда перед глазами, перед лицом - громада Революции, застилающая небо.

Отдельно, как на образцовые примеры художественной прозы, могу указать на фельетоны Ларисы Рейснер и Зинаиды Рихтер (о Китае).

ПИСАТЕЛЬ - КРИТИК - ЧИТАТЕЛЬ

Есть люди, которые отрицают значение и смысл критики. В этом есть доля истины, потому что критика часто становится между писателем и читателем и уничтожает ту непосредственную связь восприятия искусства, которая есть самое ценное в искусстве. Писатель от читателя должен быть только на расстоянии руки, держащей книжку. Но критика существует и будет существовать. Будем искать в ней не вреда, но пользы.

Аппарат искусства состоит из трех данностей. Первое: писатель воспринимает впечатления от окружающей жизни; они собираются, как в фокусе, в его сознании. Из тысячи разбросанных частей создается целое. Из тысячи отдельных черт, увиденных среди людей, слагается тип. Из тысячи воль, которые он воспринял, бродя среди жизни, слагается одна воля. Это есть восприятие материала. Второе: писатель превращает воспринятые эмоции, факты и мысли в материю искусства. Третье: продукт творчества возвращается обратно в ту среду, откуда оно было извлечено, то есть к читателю.

Что же делает критика и что должна она делать в этом процессе?

Критика мешает непосредственности наблюдения; каждый видит по-своему, и это есть самое ценное - увидеть, - острый глаз. Критика указывает: смотри не так, а эдак. И виденья не получается. Это вредная задача критики.

Критика вмешивается в интимнейшие законы творчества, подсовывает свои рецепты, рекомендует свои теории. Это вредная задача критики (пироги начинает печь сапожник).

Критика вмешивается в восприятие читателем искусства. Сколько примеров, когда большой художник был затравлен и не воспринят. Сколько примеров, когда бездарность возводилась в гении. Все это вредная деятельность критики.

Какова ее истинная роль?

В подавляющем случае человек, берущий на себя смелость написать и напечатать роман, стихи, театр и т. п., не имеет достаточного багажа: ни развития, ни умения обобщать, ни опыта жизни. Это понятно: пыл творчества появляется на заре жизни. Часто молодой писатель - это только талантливый аппарат.

То же и о читателе. Воспринимать искусство, может быть, столь же трудно, как и творить его. И опять самый яростный читатель - молодой, начинающий путь жизни.

Вот важная и нужная задача критики: быть школой для читателя и писателя, быть университетом, энциклопедией, повышать культурный уровень того и другого.

На Западе критика давно отказалась от этих задач. Там критика на службе у издателя, у антрепренера, у портного, у фабриканта произведений роскоши. Там критика "делает сезон".

У нас иной путь и иные задачи. Поднявшаяся вокруг темы "писатель критик - читатель" дискуссия показывает, насколько сейчас важна и остра задача критики. Разрешение ее только одно: критика поднимает культуру и писателя и читателя.

О соотношении писателя и читателя я писал в предисловии к моей книге "Союз пяти". Статья эта была также напечатана в "Жизни искусства".

АНГЛИЧАНЕ, КОГДА ОНИ ЛЮБЕЗНЫ

В тот год, когда после отхода из Польши русские войска снова были брошены в наступление на обледенелые высоты Эрзерума, когда правительство и либеральная русская печать в сотый раз заявили о своей верности союзникам и готовности драться до последней капли мужицкой крови, когда под Ипром немцы выпустили хлор и пропахали весь английский фронт тяжелыми снарядами, - тогда англичане стали говорить, что, в сущности, всегда любили русский народ и восхищались им и что русская душа - это особенная душа, загадочная и мистическая, и англичанам именно этой души и не хватало для полноты бытия.

В то время русскому патриотизму, - у которого одно крылышко было подбито на фронте, другое - в Царском Селе, - хороша была и такая подачка. А тут еще похвалил не кто-нибудь, а сама Англия. Патриоты обрадовались ужасно. И от ужасной радости, когда человек не знает, что ему еще выкинуть, - ударились в мистику.

Оказалось, - по их словам, - что русский крестьянин со своей загадочной душой является как бы женской частью европейской цивилизации: призван к восприятию семени европейской цивилизации, и что он это сознает (метафизически) слепым женственным инстинктом и потому слепо и беззаветно будет умирать в боях за свое мужское начало, то есть за союзников.

Подведено было ловко, философски. Сейчас немного странно писать эти слова, а тогда их с упоением повторяли в доброкачественных редакциях, в либеральном дыму, в изящных гостиных, на шумных банкетах, где будущие члены Временного правительства хлопали об пол бокалы с шампанским.