Павел Мельников-Печерский - В лесах. Книга вторая

— Вот ведь, батюшка, вы все знаете, как у нас по-старинному делается, — улыбнулся Самоквасов.

— Еще бы не знать! Сколько годов с вашим братом вожусь, со здешними, значит, раскольщиками. Все ваши обычаи до тонкости знаю, — молвил отец Родион.

— Так уж вы так и сделайте, батюшка, коли все знаете. Очень бы нас тем одолжили. А мы будем вам за то особенно благодарны.

— Да не все ль для вас едино: так ли, этак ли их повенчаю. Тут главная причина, в обыскную книгу было бы вписано, — сказал Сушило.

— Нет, уж вы сделайте такое ваше одолжение, — продолжал Петр Степаныч. — Я вам за это сейчас же четвертную, не надрываючи, — уговаривал его Петр Степаныч.

— Ох, уж, право, какие вы! — с глубоким вздохом молвил отец Родион. — И не рад, что связался! Только уж как хотите, а одной четвертной будет маловато.. А будет с невестой какая молодица, голову-то бы ей в церкви расчесать да повойник вздеть?

— Нет, батюшка, во всем поезде женскому полу, опричь невесты, не будет у нас, — сказал Самоквасов.

— Так как же это будет? — вскликнул Сушило. — Не мужчине ж волоса-то ей расчесывать. Впрочем, об этом не пекитесь. Тут неподалеку для таких делав есть у нас мастерица. Ее пригласим; это уж мое дело, насчет этого вам беспокоиться нечего.

— Оченно будем вам благодарны, батюшка, — сказал Петр Степаныч. — Так какая же будет у нас ряда? — сказал он потом.

— Сами сочтите, — ответил отец Родион. — За посолонь четвертная, за стакан другая, за расплетанье косы третья, молодице четвертая. Сотенная, значит.

— Как же это, батюшка, за косу-то вдвойне вы кладете? — спросил Самоквасов. — За расплетанье косы четвертная, да молодице другая?

— Одна, значит, мне за дозволение совершить во храме бесчинный обряд, церковными правилами не заповеданный, а другая молодице за труды, — спокойно и даже внушительно сказал поп Сушило.

Как ни бился Петр Степаныч, копейки не мог выторговать. Уперся поп Сушило на сотне рублей, и ничем его нельзя было сдвинуть. Заплатил Самоквасов, напился у попа чаю, закусил маленько и Тихон рысцой покатил к Каменному Вражку.

Спрыснув золотые галуны удельного головы и знаменитого перепелятника, веселый и вполне довольный собой и другими, Патап Максимыч заехал в деревню Вихореву, оставил там у Груни Аксинью Захаровну, а сам денька на два отправился в губернский город. Приехал туда под вечер, пристал у «крестника», у Сергея Андреича.

Колышкин повел его в тенистый сад и там в тесовой беседке, поставленной на самом венце кручи [224] Круча — утес, обрыв, гора стеной. , уселся с «крестным» за самовар. После обычных расспросов про домашних, после отданных от Аксиньи Захаровны поклонов, спросил Патап Максимыч Колышкина:

— А что мой Алексеюшка? У тебя, что ли, он? Сергей Андреич только посвистал вместо ответа.

— Чего свищешь? По-человечьи говори, не по-птичьи, — с досадой молвил Патап Максимыч.

— Рукой не достанешь его… Куда нам такого внаймах держать!.. — сказал Сергей Андреич.

— Как так? — удивился Чапурин.

— Маленько повыше меня, на Ильинке — Рыкаловский дом знаешь?

— Как не знать? — молвил Патап Максимыч.

— А вон на пристани, третий пароход от краю, бела труба с красным перехватом. Видишь?

— Ну?

— И дом Рыкаловский и пароход с белой трубой теперь Алексея Трифоныча Лохматова. И он теперь уж не Лохматый, а Лохматов прозывается. По первой гильдии… Вот как…— сказал Колышкин.

Не нашел Чапурин слов на ответ. Озадачили его слова Сергея Андреича.

— Да это на плохой конец сотня тысяч! — молвил он после короткого молчанья.

— Девяносто, — сказал Сергей Андреич, закуривая сигару. — Маленько не угадал.

— Откуда ж такие у него деньги? С неба свалились, с горы ли скатились? — вскликнул в изумленье Патап Максимыч.

— И с неба не валились и с горы не катились — жена принесла, — молвил Колышкин.

— Как жена?.. Какая жена?.. — вскликнул, вскочив со скамьи, Патап Максимыч.

— Какие жены бывают… Вечор повенчались…— куря равнодушно сигару, ответил Колышкин.

— На ком, на ком? — горя нетерпеньем, спрашивал Патап Максимыч.

— Ну-ка, вот угадай!.. Из ваших местов, из-за Волги невесту брал, да еще из скитов… Разумеешь? — молвил Колышкин.

— Знаю теперь, догадался! — вскликнул Патап Максимыч. — Дура баба, дура!.. На Петров день у сестры мы гостили, там узнали, что она тайком из скита с ним поехала… Неужели пошла за него?

— Пошла, — ответил Сергей Андреич.

— Дурища! — вполголоса промолвил Чапурин.

— Верно твое слово, — подтвердил Колышкин. — Надивиться не могу, как это решилась она… Баба не в молодях, а ему немного за двадцать перевалило; лет через десять — она старуха, а он в полной поре… Видала от первого мужа цветочки, от другого ягодок не увидать ли… И увидит, беспременно увидит… Еще женихом какое он дельце обработал — чуть не половину ее капитала за собой закрепил… И дом и пароход — все на его имя. Завладеет и деньгами, что в ларце у жены покаместь остались… Всем по скорости завладеет… Тогда и свищи себе в кулак Марья Гавриловна, гляди из мужниных рук… Воли-то нет над ней, поучить-то некому, дурь-то выбить из пустой головы.

— Как же это он таково скоро? — молвил Патап Максимыч, не глядя на Колышкина.

— Такие дела всегда наспех делаются, — сказал Сергей Андреич. — Баба молодая, кровь-то, видно, еще горяча, а он из себя молодец… Полюбился… А тут бес… И пришлось скорей грех венцом покрывать… Не она первая, не она последняя… А ловок вскормленник твой… метил недолго, попал хорошо.

— Да, ловок, — вздохнул Патап Максимыч, и яркая краска облила думное лицо его.

— Билет на свадьбу присылал, да я не поехал, — молвил Сергей Андреич. — Ну его к богу. Не люблю таких.

Не отвечал Патап Максимыч. Про Настю ему вспомнилось.

— Шельмец! — порывисто с места вскочив, вскликнул он и стал ходить по беседке взад и вперед.

— Раскусил-таки! — усмехнулся Колышкин. — Да, молодец!.. Из молодых, да ранний!.. Я, признаться, радехонек, что ты вовремя с ним распутался… Ненадежный парень — рано ли, поздно ли в шапку тебе наклал бы… И спит и видит скору наживу… Ради ее отца с матерью не помилует… Неладный человек!

— Не в примету мне было то, — обмахиваясь платком, промолвил Патап Максимыч. Пот градом струился по раскрасневшемуся лицу его.

— А я так приметил, даром что меньше твоего знаю пройдоху…— сказал на то Колышкин. — Намедни пожаловал… был у меня. Парой в коляске, в модной одеже, завит, раздушен, закорузлые руки в перчатках. Так и помер я со смеху… Важный, ровно вельможа! Руки в боки, глаза в потолоки — умора! И послушал бы ты, крестный, как теперь он разговаривает, как про родителей рассуждает… Мерзавец, одно слово — мерзавец!