Павел Мельников-Печерский - На горах. Книга вторая

Привезли в Осиповку попа городецкого, окрестил он в чапуринской моленной младенца Захария. В кумовьях Иван Григорьич был с женой удельного головы, а знаменитая повариха Никитишна за бабушку повитуху была.

Тотчас после крестин подан был крестильный обед. Сошлись в большой горнице все, кроме потаенного попа, родильницы, да больше года хворавшей и редко когда выходившей из боковуши Аксиньи Захаровны. Повариха Никитишна тоже не вышла к обеду, много было ей хлопот и в стряпущей и у больных. Проезжающего попа тотчас после крестин, прикрыв рогожкой [94] Так обыкновенно старообрядцы возили беглых от церкви попов, чтоб не попались они в руки полиции. , спровадили обратно в Городец. На всякий случай Патап Максимыч отложил, сколько надо, денег ради умягчения консисторских сердец, на случай ежели б свибловский поп Сушило подал заявление, что, дескать, повенчанный им в церкви купец Василий Борисов купно со своим тестем, торгующим по свидетельству первого рода, крестьянином Патапом Максимовым Чапуриным, главнейшим коноводом зловредного раскола, окрестили новорожденного младенца в доме означенного Чапурина в недозволенной правительством моленной при действии тайно проживающего при городецкой часовне беглого священника Иоанна Бенажавского. Денежки предусмотрительного Патапа Максимыча пошли куда следует и отвели бурю, воздвигнутую было враждебным попом Сушилой.

За столом хозяйничала богоданная дочка Патапа Максимыча Аграфена Петровна. И кругом стола за каждой переменой кушанья она обхаживала и гостей упрашивала, не обессудили бы хлеб-соль хозяйскую, кушали бы, что на стол поставлено, не бесчестили б усердного угощенья, чем бог послал. И все-то старозаветными приговорками она приговаривала, без коих наши прадеды куска хлеба, бывало, не съедят в гостях, пока не услышат их из ласковых уст хлебосольной хозяйки.

— Садитесь, гости дорогие, за скатерти браные, за напитки пьяные, за хлеб, за соль, за крестильную кашу да за курничок, — приговаривала Аграфена Петровна, усаживая гостей за обеденный стол.

— Уговор дороже денег, — подхватил Патап Максимыч, когда уселись все. — Слушайте хозяина, гости дорогие, — на собак покидайте одни кости, остальное сами доедайте, чтоб на столе у меня все было чистехонько.

Теперича воля не ваша, а моя да хозяюшкина. Сами знаете, что по-старому святому завету гость хозяину не указчик — что поставят перед ним, то и кушай да хозяев во всем слушай. Ваше дело есть да пить, а наше дорогих гостей потчевать. Кланяйся, зятек, да за гостями приглядывай, пили бы хоть помаленьку да выпили все.

Курник поставили на стол. Отличилась Дарья Никитишна — такой спекла, что чем больше ешь, тем больше хочется. Ходит вкруг стола Аграфена Петровна, ласковые слова гостям приговаривает:

— Кушайте, гости, покушайте! Запросто, без чинов, чем господь послал. Приневольтесь еще маленечко, по другому кусочку курничка-то скушайте. Что перестали? Аль хозяйского хлеба-соли вам жаль?

— Распредовольны, сударыня, Аграфена Петровна, — молвил ей на ответ удельный голова, отирая бороду.

— А ты, дружище Михайло Васильич, хозяйке-то не супротивничай, ешь, доедай, крохи не покидай, — сказал Патап Максимыч.

— Нельзя, любезный друг, видит бог, невмоготу. Всего у тебя не переешь, не перепьешь, — тяжело отдуваясь, промолвил голова.

— А тебе бы, Михайло Васильич, да и всем вам, дорогим гостям, распоясаться, кушаки-то по колочкам бы развесить, — сказал Патап Максимыч. — Зятек! Василий Борисыч! Сымай кушаки с гостей, вешай по колочкам. Ну, архиерейский посол, живей поворачивайся.

Сняли гости кушаки, и всем облегчало. Сызнова пошло угощенье. И гости веселы, и хозяин радошен. А уху какую сварила Дарья Никитишна, буженину какую состряпала, гусей да индюшек, как зажарила — за какой хочешь стол подавай. Каждый кусок сам в рот просится.

На славу вышел крестильный пир: и подносят частенько, и беседа ведется умненько.

Манефа к слову пришлась, и повелась беседа про обители.

— Как слышно?.. Что скитские дела? — спросил Сергей Андреич Колышкин у Патапа Максимыча.

— Ничего пока неизвестно, — отвечал Патап Максимыч. — Думать надо, по-старому все останется. Видно, только попугали матерей, чтобы жили посмирней. А то уж паче меры возлюбили они пространное житие. Вот хоть бы сестрица моя родимая — знать никого не хотела, в ус никому не дула, вот за это их маленько и шугнули. Еще не так бы надо. Что живут? Только небо коптят.

— А ведь я до сих пор хорошенько не знаю, что сделал генерал, что из Питера в скиты наезжал, — сказал Сергей Андреич.

— Только страху задал, а больше ничего, — ответил Патап Максимыч. — Пачпорты спрашивал, часовни описывал, иконы, что там поставлены, строенья обительские — а больше ничего.

— Матери-то ублаготворили, видно?.. — спросил Сергей Андреич.

— Ни-ни! — ответил Патап Максимыч. — Подъезжали было, первая сестрица моя любезная, да он такого им пару задал, что у них чуть не отнялись языки. Нет, пришло, видно, время, что скитам больше не откупаться. Это ведь не исправник, не правитель губернаторской канцелярии. Дело шло начистоту.

— А после его отъезда так-таки ничего и не вышло? — опять спросил Колышкин.

— Ровнехонько ничего, опричь того, что воспретили шатуньям со сборными книжками шляться, — сказал Патап Максимыч. — Да этих чернохвостниц одной бумагой не уймешь: в острог бы котору-нибудь, так не в пример бы лучше было.

— Ну, уж и в острог! — вступился удельный голова.

— А для чего ж не в острог? — возразил Патап Максимыч. — Ведь они дармоедницы, мирские обиралы, ханжи, да к тому ж сплетницы и смотницы. За такие художества ихнюю сестру не грех и в остроге поморить.

— Они богу молятся за мир христианский, — заметила жена удельного головы. — Нам-то самим как молиться?.. Дело непривычное, неумелое. У нас и дела, и заботы, и всё, а пуще всего не суметь нам бога за грехи умолить, а матушки, Христос их спаси, на том уж стоят — молятся как следует и тем творят дело нашего спасения.

— Молятся! Как же!.. Держи карман!.. Знаю я их вдосталь! — сказал на то Патап Максимыч, — Одна только слава, что молятся. У них бог — чрево… Вот что…

Давно бы пора в порядок их привести. Что молчишь, зятек?.. — с лукавой улыбкой обратился Патап Максимыч к Василью Борисычу. — Изрони словечко — ихнее дело тебе за обычай. Молви гостям, правду аль нет говорю.

— Трудно на это что-нибудь сказать, — робко, уклончиво, сквозь зубы проговорил бывший архиерейский посол. — С какой стороны посмотреть.

— Гляди и толкуй прямо, — немного возвыся голос и слегка нахмурясь, сказал Патап Максимыч. — Чего вертеться-то? Прямо сказывай, без отлыниванья, без обиняков…

— Оно, конечно, ихней сестры много шатается, переминаясь, заговорил было Василий Борисыч. — Однако ж, ежели взять…