Роман Сенчин - Минус

- Слыхал, хотят новую сказку ставить, - произносит Вадим не спеша. - Там декорации, говорят, шизануться можно. Терем трехэтажный, потом лес, потом еще царские хоромы. Запаримся устанавливать.

Ему вторит Андрюня:

- Каждый вечер разные спектакли, и во всех хрен знает чего понаделано. В мире уже давно: стул, стол, скамейка там, и - хорош.

- Хе, мля, ты не скажи, - усмехается Петраченко. - Декорации, эт самое... они зрелищности прибавляют.

- Вот все к зрелищности и привыкли, - подаю голос, - а просто на актеров смотреть уже скучно.

- Ну, детям-то надо, гм, чтоб красиво было, эт самое, ярко.

- Да нет, понятно, конечно, - тушит возникающий спор Вадим. - Наливай, что ли, Димон, помаленьку.

Разговоры, как обычно, о театре. Так или иначе, а мы с ним крепко связаны. Каждый, в принципе, не прочь бы уйти, не прочь найти другое место, но театр держит, вращивает людей в себя, опутывает, словно сеть; даже уволившиеся, выгнанные за пьянку, от монтировщиков и столяров до актеров, частенько приходят, сидят в брехаловке, расспрашивают, как и что, и уходят нехотя, через силу, борясь с желанием подняться к Виктору Альбертовичу в кабинет, пасть на колени и умолять, чтоб принял обратно.

- Как, гм, гм, Лариса-то Волкова сегодня сыграла, не знаете? - осторожно, с виноватой улыбкой спрашивает Петраченко.

- Да хрен знает, - ляпает в ответ простодушный Андрюня, - мы не смотрели. Хотя, хе-хе, девчонка клевая!..

Декоратор досадливо покряхтывает.

Как-то быстро и незаметно кончилась цыганка, уже допит и почти весь энзэ декоратора. Осталось буквально по паре глотков.

Расходиться по домам поздно, сил нет. Все мы уже на грани отруба, даже Петрачена размяк. Весь скопившийся в нем за день алкоголь долбанул в голову. Но перед тем, как погрузиться в похмельный сон, я точно знаю, он выдаст свою коронную речь. Речь об актерской профессии, о тех, кто обманул его, сперва очаровав и тут же растерев в прах это очарование. Он ее в конце каждой пьянки выдает, эту речь, словно финальный, полный горя и обиды монолог в какой-нибудь пьесе.

А пока что Леха с Андрюней, переругиваясь, сооружают на полу лежанку, раскладывая кулисы, холстины. Вадим сидит, задумавшись, он точно бы анализирует, хорошо ли удалось сегодня "посидеть, вздрогнуть"; я курю вторую подряд сигарету, борясь с дремой, а декоратор уже подремывает... Димон, коренастый и крепкий на водку парень, тщательно делит остатки выпивки, заодно спрашивает:

- Серег, слышь, научи, где ты бабки берешь на пропой? В месяц же получается, тыщи три ухлапываешь, не меньше. Мне бы так...

- Да, гм, эт самое... - бормочет в ответ Петраченко.

За него вступается Вадим:

- Чего ты обламываешь, Дименций! Ну бухает человек, и слава богу. Чего в душу лазить? Расслабляемся...

Хороший, ядреный глоток - и стаканы пусты. Все, теперь можно падать. В голове тяжелый и тупой зуд, будто там бегают маленькие кусачие муравьи. Веки наползают на глаза шершавыми щитками, стоит больших усилий поминутно их поднимать. Телу хочется на пол в горизонтальное положение. "Растекайся, давай, растекайся!" - повелительный шепот. Это даже больше не опьянение, а усталость от длительного, пятичасового застолья. Когда набираешься быстро - все иначе. Коловерть, вихрь, калейдоскоп ярких вспышек. И в итоге - резкий отруб. А когда не спеша, то забытье приходит с трудом, оно борется с сознанием и глупым человеческим упрямством. "Растекайся по полу, растекайся", - мудро шепчут мне. Я же, дурак, не хочу, я таращу глаза, пытаюсь ворочать каменеющим языком... Никакого кайфа. Кайф сгорел, превратился в кусачих муравьев, и значит, надо подчиниться мудрому шепоту.

Скорей, скорей где-нибудь лечь, зарыться в тряпье, растечься. И я падаю, подо мной матерятся, спихивают ногами. Я молчу, я недвижим, но еще чуть-чуть в сознании. Какая-то малюсенькая клетка пульсирует, светится бледной точкой. И клетка следит за полосками на моих веках. Полоски текут, они похожи на раскаленные электрические волны. Когда же кончатся? Клетка пытается их сосчитать... Так, три на левом веке и четыре на правом. Нет, на обоих по три... или по четыре... Надо напрячься...

- Гм, гм, жизнь, эт самое, говорите, искусство? Мда... Жизнь. А нет, мля, не в этом дело. Не жизнь это называется, мля, а псевдо, гм, псевдожизнь.

Дождались, пожалуйста, началось. Потусторонний, жутковатый голос откуда-то с потолка. Если бы не привычные междометия, и не догадаться, что это Петраченко вещает. Не смог он срубиться без заветного монолога. Хоть напоследок, в пустоту, но надо... Да и пускай, усну под него, как под бабушкину сказочку. Вот бы только суметь улечься удобней.

- Если хотите, гм, расскажу я вам, мля, историю. Это самое, стра-ашная история. Да-а... Про то, м-м, про то, как понял я все про театр. Гм, гм... Есть у нас, мля, одна девочка, девочка-милочка. Актрисочка, в общем, одна. Ох, мля, красивая, как с картинки, скажи! И вот играет она, эт самое, играет такую же, гм, гм, девочку-милочку. И по роли, мля, у нее слова есть: "Я люблю вас!". Такие слова, мля, - вдуматься только. "Я люблю вас!" А?.. Это ж считается верх всего, м-м, это ж человек раз в жизни сказать-то может. Вот так, гм, так вот сказать, и то не каждый... "Я люблю вас!" Это святое, ребятки! А она, она говорила, гм, на каждом спектакле. На каждом! И так говорила слова эти чертовы, что верили все, гм, гм, весь зал струной становился. Представляешь, а? Дерни посильнее - и лопнет...

Белые волны на веках собрались в тугую струну. Да, представляю. Даже вижу вот. И по струне, чуть-чуть дрожащей, прыгает та, из общаги. С подоконника на бывшей кухне. В белом балетном платье. Стройные ножки. И волосы золотисто-каштановые. А лица все нет, лицо спрятано, лицо недоступно мне. Она плавно танцует, а я затаился, я слежу за ней, за ее танцем. Я подглядываю, а Петраченко озвучивает:

- Гм, и я специально на балкончик, эт самое, выползал, к осветителям, когда говорила она. И, мля, и слезы у меня, слезы вот так выступали, и верил, и верил я, и забывал, мля, что это спектакль простой, что, мля, не жизнь. А девочка эта милочка - просто играет роль свою, гм, гм, через десять минут совсем другой станет, эт самое, другой совсем человек. Я одно тогда только знал, что, гм, мне она, мне говорит: "Я люблю вас!". Душу рвала. Струну, чтоб зазвенела... Гм, гм, а назавтра какого-то зайчика, это самое, изображала глупого. Мальчиком делалась. Со мной тут, со мной водку пила. Зачем так?! Зачем, это самое, маска?.. Нет, мля, не могу, не прощу, это самое...

4

Редко теперь уже, но бывает: просыпаюсь с рассветом, голова легкая, я весь отдохнувший и новый. Полузабытое ощущение детства.

Несколько минут лежу, глядя в потолок (там сейчас нет черных трещинок), глаза не слипаются и не болят, не хочется повернуться на бок и поспать еще. Поначалу мне представляется, что я в своей комнате родной кызылской квартиры. Мне лет двенадцать. Прислушиваюсь, мама, должно быть, на кухне, готовит завтрак. Сейчас заглянет отец: "Роман, подъе-ом! Пора в школу. Учиться, брат". И я немножечко улыбаюсь, вытягиваю, распрямляю тело, от шеи до ступней, говорят, когда дети потягиваются, они растут.