Роман Сенчин - Друг человека (История из скорого завтра)

- Осваивайте алфавит, - сказал заученно охранник. - У нас - дорога молодым и новым технологиям.

- Стараюсь.

- Что ж - входите.

А "сектор Б" куда серьезнее, чем первый, который Юрий только что миновал. Здесь при входе новая проверка. Здесь преобладал дух над материальными потугами - ковалась мысль особого значения: вперед и выше. "Улучшим стратегический резерв ускоренной лактацией" - главенствовало здесь. На языке нормальном это означало - что изготовлено, пересмотреть, перебуторить, выявить изъяны, усовершенствовать. И то, что через "сектор А" прошло как вечное - на вечное хранение, здесь не считалось вечным: ниспровергаясь каждый день, скорее, становилось захороненным.

...На обратном пути в город Иван Иванович рассказывал Юрию, как стал героем:

- Понимаешь, все это настолько надоело, до того обрыдло - до желчи, глядишь, вот-вот и вывернет.

Это он о том, что до призыва в армию сам себя считал "Ого!" (впрочем, как и Юрий до альтернативки); не вылезал из тренажерных залов, пил витамины и кефир, ходил - грудь колесом, а на поверку выявил: слабак, слизняк, как большинство.

- Легко и хорошо быть волком среди овец или удавом в окруженье бандерлогов, а когда вокруг тебя подобные и многие покруче, все сразу не стоит ни шиша. Ну, ты это уже прошел, знакомо, да? Не просто, парень, жить в обезьяннике, даже если ты в нем родился и вроде бы обвык. И когда я от страха... понимаешь, когда до спазмов в желудке страх, в слепой кишке... все рвется и рвет тебя... из всех щелей... И вот, когда я едва не навалил в штаны - решил: пусть лучше один раз и - всё! Чем много раз вот так. Сжиматься, сокращаться... Плюнул. Поднялся. И - отрезало. Ты понимаешь?.. Решиться... Нет, не себя преодолеваешь, не то... Я - разуверился в своих соплях. Что я теряю?! Так стоял вопрос... И природа это, парень, понимает, и пуля. Пуля меня маленько поучила, под колено, но, может, и спасла.

- Это не меняет дела, - вздохнул тогда Юрий. - Много ли с того, что я ни черта вот не боюсь... почти. Но ни героем, ни богатеичем от этого не станешь.

- Не это... Несколько иной акцент. Тут, конечно, надо, чтоб еще крутилось кое-что маленько, - пощелкал друг себя по лбу. - Важней всего понять, где ты все же торчишь... И кто ты - бандерлог, удав или, скажем, попугай. Понять, осмыслить - и рвануть. Подняться. - Иван Иванович дернул рычаг переключения скоростей и, усмехнувшись, глянул на Юрия. - Усекаешь, нет, кто ты пока что в нашем обезьяннике?

Юрий не ответил. Второй раз за тот день (если припомнить телохранителя у Комитета) ему не намекнули, а почти что саданули в лоб, разъяснили, кем он является. Но тут уже "заплочено", как говорится. Иван Иванычу позволено. Да и тому... как его? Митяй?.. Микола?.. тоже вообще-то...

- Вот, предположим, я тебе и государство, и твой завод, и альтернативка, и все прочее... - Иван Иванович словно уловил мысли собеседника и теперь тормошил, злил, провоцировал его (а может, помогал подняться?). - Мне взбрендит, например, чтоб через час тебя не стало, - тебя не станет. Ты это знаешь, но не гнешься же, не чешешь пятки боссу в удовольствие. А чего же там сложного: дали понять - прогнулся. Хотя, копни тебя, и у тебя все, как у других.

Юрий не выдержал:

- Почему это?

Иван Иванович не ответил, лишь снова усмехнулся. Потом же тоном одолжения буркнул:

- Ладно, считай, что пошутил...

Пройдя по краю затихшего после ночной смены цеха, Юрий поднялся на второй этаж, где были табельная, раздевалка, душ. Вбросил пропуск-карту для отметки прихода на работу в железный ящик в виде урны. Из душевой слышался шум воды - кто-то плескался из прошлой смены или из будущей, чтоб (пошутил про себя Юрий) на работу, как на праздник, встать - чистеньким.

В раздевалке - подальше от двери, там, где было чище и теплее - курили двое пожилых конструкторов-механиков. Вполголоса о чем-то говорили, наверняка о двигателях своих, о разных там новациях; на "здрасте" Юрия внимания не обратили. Он был для них пацан, чернорабочий, попавший к ним на уважаемый завод не просто случайно, а, что хуже, - по принуждению.

"Ничего-о, - подумалось ему с какой-то злорадной, но невнятной злобой, - вы у меня... Я вам еще!.." А вообще-то особой неприязни он к ним никогда не чувствовал, но отчуждение - как врожденное. Если же пристальнее глянуть на них, то Юрий совсем и не стремился стать механиком, тем более конструктором, работающим на "захоронение" своих изобретений. Просто, наверно, от воспоминания о той беседе с другом злоба пыхнула да и "душила жаба" - привычно и обыденно.

- ...Так слушай, что придумала-то сучка, - сипел один.

Другой поддакивал на каждом слове, желая показать, что слушает внимательно. Видать, который говорил, был не просто, а "обер-господин-конструктор", то есть - постарше чином.

- Собаки, а суки первым делом, они соображение имеют.

- Вот-вот, - с удовольствием поддержал "обер-господин" и стал ведать

дальше: - И чует, сучья лапа, потомство, если так оставить... А ночи-то еще какие! Вполне щенки померзнут.

- А как же, как же! Померзнут, как два пальца обмочить. Под минус тридцать давит...

- И подкопала ж, гадина, сообразила, под летней кухней со двора завалинку. В тепле, под теплым полом и ощенилась.

- Гляди-ка! - одновременно восхищенный и возмущенный вскрик второго.

- Сообразила, говорю. Т-тварь.

- Тварь-тварь. Особы женского происхождения, они, да, сообразительней-то кобельков. Тот бы сидел бы и сидел, а эта - да-а!

- Сидел бы, мерз, - упустив первенство в беседе, теперь кивал "обер-господин", а младший, раздухарившись, рассуждал:

- Все мерзли, как кобели какие. Зима-то нынче!.. Весь народ всю эту зиму мерз.

И разговор свернул на общие проблемы. "На вообще", как говорится.

Переодеваясь, слушая, Юрий от злобы к этим конструкторам-спецам сошел на сочувствие. Будто рядом сидели калеки или нищие и вели убогий, от скуки, разговор.

"А ведь день сегодня - экспортный, - внезапно вспомнилось, и он заторопился. - Надо взять со склада новую фольгу".

Кладовщица явно издевалась над Юрием.

Когда бы он сюда ни приходил, никогда не удавалось отовариться нормально. Пусть даже стоял в голове колонны-очереди, она приказным тоном просила именно его "обождать".

Ей было лет за тридцать. Имела мужа какого-никакого, маленького сына и большие груди. И, глядя на ее эти бугры под синим кладовщицким халатом, Юрий отбивал в ожидании фольги пальцами по стене ритмы "секс-римейк-ретро". Приборматывал-мурлыкал:

Уа-уа...

Не плачь, сынок, не плачь. Сыночек, не шали,

Не видишь: мама с папенькою водится.

Машинкой поиграй, в окошко посмотри,

Твой папа грудь вернет, как только успокоится...

Отпустив последнего из получателей, она занялась наконец и Юрием:

- Так, и тебе - дай?

- Уху. Фольги.

- И сколько?

- На всю смену, - ответил он; не мог сказать иначе, говорил как есть. И услышал ее обычное, с насмешкой: