Валентин Распутин - Живи и помни

Взлаивали и умолкали собаки, доносились живые, идущие от людей, звуки, изредка слышались голоса, но все то доплескивалось до Гуськова вялыми, невесть с чего берущимися волнами. Он, как и ранним утром, выстыл опять от чувств, его терзало только одно, самое важное: что с Настеной? Но огни в окнах волновали все же Гуськова, ему представился самовар на столе, горящий камин, тень от огня на стене, взбитые на кровати подушки, половики под босыми ногами - пахнуло родным духом, от которого сладко и безнадежно заныла душа - заныла, поныла и понимающе свернулась. Гуськов отвернулся от огней и закрыл глаза - в наступающей тьме он походил на корягу.

Потом, когда деревня затихла, он в одно приготовленное, заранее намеченное мгновение решительно поднялся, короткими кивками головы, не тревожа рук, перекрестил себя и зашагал вниз к Ангаре. По льду он дошел до бани, вскарабкался на яр, у прясла задумчиво замер - не столько от осторожности, сколько от важности следующей минуты, и подлез под жердь. Еще у двери он почувствовал, что внутри тянет теплом.

Он вошел в баню, прикрыл за собой дверь, неторопливо снял с ног тяжелые и мокрые, опостылевшие за день валенки и лишь после этого, приготовившись, зло и победно клохча, засмеялся. Он с трудом удержал себя, чтобы не зашуметь, не закричать, не запеть, всполошив все кругом, - не отпраздновать тем самым вволюшку своей радости.

О Настене он здесь близко как-то и не вспомнил, ему было достаточно того, что баня горячая.

14

Все - началось. И началось, как Настена ни сторожилась, как ни готовилась к этому, неожиданно.

В апреле, едва согнало снег, Михеич с Настеной взялись за дрова. Пилили недалеко от деревни, чтобы можно было, когда у обоих совпадало свободное время, прибежать на час, на два, поширкать пилой, сколько удастся, и обратно. Колоть чаще всего ходил один Михеич, потом Настена так же набегами складывала наколотое в поленницу. Но пилилось нынче плохо, Михеич, как никогда, быстро уставал и за каждой чуркой отдыхал. Без кряжей и раньше не обходилось, а теперь, судя по всему, только на них в новую зиму и оставалась надежда.

Ружья Михеич с собой не брал, оно тут, в версте от деревни, было ни к чему. Но лесная работа все-таки, видать, растревожила охотничью душу Михеича: он взялся наготавливать патроны, почистил свое ружье и однажды, перед самым выходом в лес, закрывая дверь в амбар, где он долго возился, вдруг спросил:

- Тебе, дева, не попадалась на глаза Андреева "тулка"? Все перерыл как скрозь землю провалилась.

Настена, ожидавшая свекра, чтобы идти, застыла с пилой в руках посреди ограды. Она постоянно боялась этого вопроса, давно приготовилась, как на него отвечать, и все же он застиг ее врасплох. Не сейчас бы объясняться со свекром, ох, не сейчас бы - в другой раз: уж больно неподходящее было время.

- Нигде не видала? - переспросил Михеич, готовый отступиться от нее.

- Видала, - с дурацкой, растерянной улыбкой призналась Настена и, чтобы не говорить громко, подступила к Михеичу ближе. - Я ее продала, тятя. - В особенные моменты она называла его, как и Андрей, тятей.

- Продала? Когда продала, кому?

- Давно уж. Все боялась сказать тебе, боялась, что будешь ругаться. Когда отвозила уполномоченного в Карду... Ты тогда обозлился на меня за облигации - и правда, думаю, где взять столько денег? Сдуру ведь болтанула, а где их столько взять? А он сам: посмотрел, оно ему поглянулось. Пристал: продай да продай. Ну и продала... уговорил.

- Че ты, дева, собираешь? Кто посмотрел? Кто уговорил? Ниче не пойму.

- Какой-то мужик в Карде. Я его не знаю, помню, что в военной шинельке был. Катя Хлыстова, невестка Афанасия Хлыстова, однако, знает, она с ним по-свойски разговаривала. А мне неудобно было допытываться, кто такой. Уговорились - и ладно.

- Дак ты его, ружье-то, с собой, че ли, брала?

- С собой. Думаю, ну как обратно в темноте придется ехать... боязно.

- И продала?

- Продала.

Михеич стоял на предамбарнике, где его застала эта новость, со сморщенным, некрасиво застывшим от напряжения лицом и раскрытым ртом, голова его подалась вперед, к Настене, глаза непонимающе мигали.

- Ты, Настена, не шутку надо мной шутишь? Ты правду говоришь? - все еще не хотел он поверить.

- Правду. Сразу надо было... все откладывала, боялась.

- А ты как думаешь: Андрей придет, он нам спасибо за твою продажу скажет? Или как?

- Придет - наживем, поди. Я ж хотела, как теперь выпутаться, я не для себя.

- Наживем... - повторил Михеич и мелко закивал головой, соглашаясь скорей всего не с Настеной, а с какой-то своей нерадостной мыслью. Он помолчал, доводя до полного, окончательного решения эту мысль, и вспомнил, спросил, чуть поворачивая лицо на сторону, подставляя ухо, чтобы лучше слышать: - Ну и... за сколь продала?

Наступил самый интересный, самый скользкий момент во всей этой истории.

- Счас, - пообещала Настена, пошла в избу и достала с полочки завернутые в тряпицу часы, которые отдал ей в свое время Андрей. Когда она воротилась, Михеич спустился с предамбарника и сидел на приступке. - Вот, протянула ему Настена часы.

Свекор отшатнулся от них и поднялся на ноги.

- Это... че тако? - опешил он, и лицо его от излишнего внимания опять сморщилось.

- Часы. Это часы, - заторопилась Настена объяснять. - Я его, ружье-то, не на деньги продала, а вот на них. Вроде как поменяла. А часы легче продать, они, тот человек сказывал, особенные, иностранные, их шибко ценят. Ты погляди, они на трех стрелках. - Настена быстро подкрутила заводное колесико, которое она, похоже, трогала не в первый раз, и сунула часы в руки Михеичу. - Погляди: большая-то тонкая стрелка прямо на глазах бежит, так и скачет, так и скачет. Я таких сроду не видывала. Вот ведь до чего додумались, до какой красоты... и всегда правильно показывают, не врут. Михеич со страхом, как бомбу, повертел часы в руках, придерживая одну ладонь другой, и тут же вернул обратно. - А в темноте они светятся, вот эти точечки прямо белым огнем горят, все видно, - со слепым отчаянным восторгом добавила Настена и умолкла.

- Ружье - на часы, на игрушку, - приходя в себя, проговорил свекор. Ну и ну.

- Часы легче продать... Ружья здесь у каждого, а часы... да еще такие часы... Их с руками оторвут, только покажи.

- Вот тебе, дева, следовало бы за это кой-чего оторвать. Чтоб думала маленько, а не, кидалась сломя голову незнамо на что. Кому ты их продашь, кому они нужны?! Солнышко-он ходит.

"В темноте светятся", - озлился он, вспомнив, что выставляла Настена козырем для часов, и сплюнул. - А на что он мне, этот свет? Вшей при ем бить?

- Иннокентий Иванович купит, - не сдавалась Настена. - Я знаю, они поглянутся ему, он любит такое - только показать. Уполномоченный, которого я отвозила, он у меня их за две тыщи рублей выпрашивал, - ввернула она для убедительности. - Да еще как выпрашивал...