Валентин Распутин - Живи и помни

- Люди! - тонким, застрявшим внутри голосом начал он, и застолье замерло. - Люди! Я не мастер говорить, сейчас бы нам кого другого послушать. Да и что говорить! Что говорить, когда

победили! Не придумали еще таких слов, чтоб сказать. Выстояли, выдюжили и пошли, сломали спинной хребет лютому зверю, проклятому Гитлеру. Я там был, я знаю, что там творилось. Сердце кипит... - Максим набрал полную грудь воздуха и, вздрагивая, выдохнул его. - Вы все знаете. Сейчас все мои товарищи, все, как один, бойцы, кто живой, стремятся домой, чтобы двинуть нашу жизнь дальше. Много у нас потерь. Там, где прошла война, земля поднялась от могил. Земли стало больше, а рук меньше. Что говорить?! Нам ни за что бы там не выдержать без вас, кто оставался здесь. Потому что мужик воюет, а баба кормит, мужик ненавистью на врага исходит, а баба за тыщи верст сердце его собой да семьей мягчит, чтоб не взялось то сердце камнем. Ни черта бы мы без вас не сделали, и не было бы счас этого дня. Великая наша страна, огромадная страна, а без нашей Атамановки не обойтись. И мы там воевали, и вы здесь подмотали. Поднимитесь, люди, взглянем во все глаза на сегодняшний день и на веки вечные запомним его. Не было еще такой войны, а стало быть, не было такой победы. Отметим, люди.

Застолье поднялось и, звякнув стаканами, охнув единым вздохом, в молчании село обратно. Настена потянулась чокаться с Надькой, рядом с которой сидела, но Надька успела выпить раньше всех. Была она в этот раз на удивление молчаливой, в разговоры не ввязывалась и смотрела вокруг себя пристально и как бы непонимающе, что происходит, почему нарушился порядок мучительных, но уже привычных дней. Для ее жизни, как и для любой жизни, нужен был мир, но теперь, когда он наступил, Надька с тревогой думала о том, что теперь и ясней, резче, безжалостней обозначится счастье одних и несчастье других.

Кардинский нарочный, выпив, опять затянул:

Наша поступь тверда,

И врагу никогда

Не гулять по республикам нашим.

Кто-то ласково осудил его:

- Ой, хороши-ый! Как он домой-то поедет?

- А он это... не придумал, что война-то кончилась? Такой, правда, пьяный. Мало ли что на ум взбредет...

- Я придумал?! - расслышал нарочный и стал подниматься, с трудом поднялся, и в глазах его блеснули слезы. - Я придумал? - спрашивал он, обводя всех отчаянным, умоляющим и возмущенным взглядом. - Вы че это? Вы че это?! - сильней выкрикнул он и задохнулся, не сразу отыскал голос. - Кто посмеет, чтоб придумать! Вы думаете, об чем говорите?! Я к вам скакал... чтоб знали. От своего народа ускакал. Ну, спасибо... Да у кого зла хватит, чтоб придумать? Вы че это?!

Его кинулись успокаивать:

- Да нет, нет, не придумал... Не видно, что ли?

- Кто же, правда, на такое решится?

- Да он приехал-то тверезый. Ему, поди-ка, здесь уж на радостях подали.

- Че зря наговаривать на человека... Шутка ли - двадцать верст отмахал.

- Налейте ему, пускай выпьет, пускай простит нас, бессовестных. И верно, бессовестные какие...

И нарочный, выпив, простил, стал рассказывать, как он сам услышал о победе и как согласился ехать в Атамановку.

- А у нас-то все знают, нет? - громко спросил Максим, потому что шум нарастал.

- Все-е - как не все!

- Такую пальбу открыли - тут мертвые и те узнали.

- А дедушка-то? - вдруг вспомнив, вскинулась Лиза. - Дедушка Степан-то? Он со вчерашнего дня на мельнице че-то ладит. Дедушка-то не знает!

- Дак от выстрелы-то, поди-ка, слыхал?

- Че он слыхал! Он совсем глухой.

- Ой, дедушка-то и правда все еще воюет.

- Надо послать за ним - нехорошо.

Опять завозился нарочный, порываясь ехать на мельницу, чтобы "исполнить свой долг до последнего человека - до дедушки", но его усадили, уговорили остаться. Выскочил Нестор, конь его, на котором он прыгал весь день, так нерасседланным и стоял на дворе, за ним кинулись еще двое парней. Бабы, высовываясь в окна, закричали вдогонку:

- Вы только там ему ниче не говорите. Сюда везите.

- Вяжите и везите.

- Не вздумайте вязать. Ишо помрет.

Снова уселись за столы, снова налили, на этот раз сусла, за которым бегали домой к Иннокентию Ивановичу. Сам он, как все, не понес, выждал подходящий момент и объявил, что у него есть сусло, чтоб каждый знал: Иннокентия Ивановича сусло. Но оно и верно было хорошо - тягучее, обманчиво-сладкое, хмельное. Бабы заахали, зачмокали, взялись вспоминать, как варили его до войны, какие богатые были праздники, с чьих домов начиналась гулянка.

- Нагуляемся еще, бабы, нагуляемся, - крикнул веселый, с красным лицом Максим, поддергивая раненую руку. - Где наша не пропадала! Все будет. Скоро придут мужики...

- Кому приходить-то? - негромко, но внятно, слышно для всех спросила Вера Орлова, вдовая молодайка, оставшаяся с мальчишкой.

- Ну... - замялся Максим, - кто-нибудь придет...

- По моим сведениям, - поднимаясь, доложил Иннокентий Иванович, должно прийти шесть человек. Он отыскал за столом Настену. - Это с Андреем Гуськовым, котррый без вести пропавший.

- Кто да кто еще?

- Да что мы, не знаем, что? Чего спрашивать! Но Иннокентий Иванович взялся перечислять.

- А моего почему не считаешь? - заговорила вдруг Надька, когда он кончил, заговорила сразу, как сорвавшись, требовательно и зло. - Или считать дальше не умеешь, счетный работник?

- Потому что ты извещение получала. - Непросто было сбить с толку Иннокентия Ивановича, он знал, что отвечать.

- Ну и что, что получала? А ты считай. Он придет. Я говорю: он придет, - с вызовом обращаясь ко всем, накалялась Надька. - Вот увидите. Не надейтесь, что не придет. Придет и собьет твой счет. Так что считай сразу. Не шесть, а семь - так и говори.

- Тогда и мой придет, - глухо, не глядя ни на кого, сказала Вера Орлова.

- Про твоего не знаю, а мой придет. Бабы неловко заговорили:

- А что - все бывает... Он в Карде у сватьи Настасьи...

- А в Братском, сказывают, две похоронки на мужика пришло, и везде будто по-разному убитый. А он возьми и на порог... Вот и верь.

И в этот момент привезли мельника, дедушку Степана. Нестор ввел его в дверь под ружьем, с завязанными за спиной руками. Кто-то, не подумав, подсказал, а он сдуру исполнил. Дедушка споткнулся у порога и без всякого выражения окинул застолье маленькими, в густых дремучих бровях, глазами, не выказав ни удивления и ни страха - ничего, будто то, что увидел, и собирался здесь застать.

Нестор задрал голову и, обращаясь не столько к народу, сколько к портретам на стене, рявкнул:

- Неохваченный элемент по вашему приказанию доставлен. Скрывался на мельнице.

- Дурак ты, Нестор, - опомнилась первой Надька. - И как мы с таким дураком не пропали?

- Дедушка! - в десять голосов ахнули люди. К нему кинулись, развязали, подняли на руки и усадили, крича близко в уши, отталкивая и перебивая друг друга: