Евгений Попов - Прекрасность жизни

И сейчас там сидели, обняв подмороженную водой небольшую окружность искривившимися по этой причине ногами, две расторопные бабенки. Раскраснелись, подруженьки, на духмяном сибирском морозце! И прически их растрепались, возвращая первозданную красоту пьяным зрелым женским лицам. Мохеровые шарфы поднимали эту красоту до уровня неземной. Они обе как будто бы сошли с картин древних живописцев. Сошли и уселись на параллельное бревно.

Когда подошел Мирзликин, они отдыхали. Они устали. Дышали ровно и твердо. Они дышали и радовались - своей усталости, белому свету, белому снегу, русской зиме, веселию, пьянству.

Они отдыхали, но каждая держала в правой руке по новенькому холщовому мешку. Мешки эти, как понял Мирзликин, были мягкие и гуманные. Мешки были набиты древесной стружкой производства столярной мастерской стадиона "Динамо". Налицо имелась старинная игра под названием "Бой мешков".

- Будя, отдохнули! - крикнули из толпы, жадной до соревнования.

- Давай, давай, чего там примерзли? Состязайся!

- Ну и давай! - крикнула тогда одна из соревнующихся, а вторая молча ударила ее мешком по голове. Но не попала, а промахнулась, а первая зато попала - прямо по голове. А молчаливая вторая была упорная и молча снова ударила. И на этот раз кре-е-пенько!

Потому что кричавшая "Ну, давай!" закачалась, затрясла головой, покачнулась, покачалась да и съехала с бревна прямо в снег, показав публике краешки теплого белья. Ее подняли, отряхнули, дали стакан. Баба выпила.

- Семеновнина взяла! - крикнул маленький мужичонка, одетый для веселья в красную атласную рубаху поверх ватной телогрейки. И запел, и заиграл, щелкая по кнопкам гармошки:

Ай, Семеновна,

Баба русская.

Чего широкое,

А чего узкое.

Семеновна улыбалась гордо. Тогда вместо упавшей на бревно вскарабкался волосатый мужик, шофер необъятных размеров.

- Сразимся! - крикнул он.

Ну и сразился... Опытная Семеновна как хватила его мешком, так он и полетел с бруса к чертовой матери.

- Закусывать лучше надо, Ваня! - резюмировали зрители.

Победил ли кто в конце концов Семеновну или "баба русская" осталась непобежденной до самого финала, я не знаю, потому что этого и Мирзликин не знал.

Дело в том, что он уже стоял и смотрел на вертикальный шест. Шест упирался в стальное небо и тоже был полит, водой. Вода тоже обледенела. Это тоже было соревнование, поскольку наверху, где шест упруго упирался в стальное небо, имелся привязанный к верхушке шеста приз, заключенный тоже в мешок.

- И почему кругом одни мешки? - удивился Мирзликин.

- А что в мешке? - поинтересовался Мирзликин.

Но ему никто не ответил. Все были увлечены собственными разговорами о мешке.

- А что в мешке?

- Там - бутылка "Коньяк" и клетка.

- Какая клетка?

- С решеткой.

- На кой с решеткой?

- Ты лучше спроси, какой коньяк.

- Мне коньяк ни на кой. Мне он на дух не нужен.

- Поднесли б задарма и выпил.

- Конечно бы выпил. А что в мешке?

- Там клетка и бутылка "Коньяк".

- А кто в клетке?

- Как кто в клетке? Петух.

- Жареный, что ли, петух?

- Жареный петух тебя в зад клюет, а там живой петух.

- Врешь!

- Зачем мне врать? Там петух и бутылка "Коньяк".

- Может, там водка, а не коньяк?

- Что ты, Василий? Разве я тебе когда врал, друг-портянка?

- Коньяк?

- Коньяк.

- А почему коньяк?

- Потому что коньяк дорогой.

- А водка, по-твоему, дешевая?

- Водка абсолютно дорогая, а относительно дешевая.

- А коньяк и абсолютно и относительно?

- Во-во. Хочешь - лезь. Все твое будет.

- А я бы залез.

- А ты и залезь.

- Я бы залез, так ведь как? Столб склизкий, я туда не долезу.

- Валенки сыми.

- Все одно не долезу.

- Это точно, что не долезешь. Потому что кто долезет, тот коньяк выпьет, а петуха унесет домой.

- Тогда ты лезь.

- Я тоже не долезу.

- Почему?

- Тут ум и грамота нужны. А я грамоте слабо обучен.

- Кто ж долезет?

- Так вон они щас и лезут, но они все равно не долезут.

- Глупые люди! Тут ум и грамота нужны. Эх, кабы кошки монтерские...

- Э-э, нет. Кошки противуречат правилам.

- Тоже верно.

- Так а как же, ребята, они эту хреновину туда прицепили? Кто лазил.

- Никто. Это - недостигаемая вышина.

- Почему?

- Потому что.

- Как же они достигли?

- А никак. Блочок, трос, по канатику подняли.

- Обманывают народ.

- Тебя обманешь! Ты на свою харю в зеркало посмотри.

- Это ты совершенно справедливо, Федор, говоришь. Со-вер-шенно справедливо...

"Кошки? Нет... Кошки противуречат. А как же тогда? Ведь кто-то должен долезть, должен доказать, должен покорить это стальное небо? Я ль не умен, я ль не грамотен, я ль не закален? И если не я, то кто же? Неужели эти выпившие лица? Эти дряблые мускулы? О-о-о, нет! Я докажу! Я вознесусь в наше стальное небо!.."

И не поломанная еще голова Мирзликина заработала. Парень думал, сопоставлял, изучал опыт добровольцев. Добровольцы шлепались. Добровольцы карабкались по обледенелому шесту. Товарищи толкали их снизу в теплые пятки. Доброволец повисит немного, как лапша, и шмякнется вниз.

"Если кошки противуречат, то есть ведь, что не противуречит? Ведь не может быть, чтобы не было ничего?"

И внезапно - озарило. Озарение... Простота, близкая к прекрасности...

Мирзликин подошел к ларьку и купил банку искусственного меда. Он вскрыл банку перочинным ножом и вылил мед на свои неснятые штаны, надетые на ноги. Втер мед, после чего и руки Мирзликина стали липкими.

И - липкорукий, липконогий Мирзликин в липких своих штанах и липком болгарском пальто прямо подошел к символическому шесту и, не дав никому опомниться, взлетел, вознесся туда, в недосягаемую вышину обледенелого шеста, туда, в апофеоз проводов русской зимы, в это стальное небо, в это холодное пространство, где жила, как живая, в холщовом мешке бутылка "Коньяк" и почему-то молчал, как зарезанный, петух в клетке.

А внизу праздник проводов так называемой русской зимы разгорался, горел, не чадил и не угасал.

Прекрасные тройки Горуправления коммунального хозяйства, изукрашенные пестрыми лентами, возили желающих туда и сюда! Торговые точки изрыгали напитки и закуски! Разрывались гармоники и баяны! По-шмелиному, но в тысячу крат сильнее гудели транзисторы, гитары. О, праздник! О, вихрь праздника! Вихрь! Не говорите, что это не был вихрь, я вас совершенно не желаю слушать! Пестрое кружение! Ленты! Русские! Цыгане! Белорусы! Армяне! Евреи! Украинцы! Вихрь! Снег! Снег! Милый русский снег, затоптанный валенками, сапогами, ботинками! Снег! Снег! Вихрь! Вихрь! И не сон ли все, что происходит?

И стоял среди прочих веселящихся прямо в толпе, вместе с народом, лично сам товарищ Агамедов Иван Маркелыч с дочкой. Высокий, представительный мужчина с лицом хорошо потрудившегося шахтера, перешедшего работать наверх, он просто и заразительно смеялся, придерживая за локоток свою семнадцатилетнюю дочь Наточку, одетую в простые замшевые сапоги на платформе и белый дубленый полушубок. Маленькие карие глазки девушки тоже горели, как угольки, радостью праздника. Временами она забывалась и по-детски прыскала в ладошку, как Наташа Ростова, набираясь этих кусочков жизненных впечатлений о социуме, народе, зная, что они, впечатления, неожиданно, по-большому волнительно вдруг всплывут в вашей голове уже в зрелые годы, особенно если вы собираетесь поступать в МГУ, ВГИК, Литинститут, МГИМО или еще куда-нибудь, где изучают социум, исследуют и любят народ.