Константин Паустовский - Книга Скитаний (Повесть о жизни - 6)

Я сделал так, как мне посоветовала Галя,- положил вечером на мамину подушку три моих рассказа, вырезанных из газет, где они были напечатаны. Мама в это время возилась на кухне.

Я, конечно, струсил и тайком ушел в город. Бродя по улицам, я все время гадал,- прочла ли мама рассказы или еще нет. Наконец я не выдержал и вернулся домой.

Дверь открыла мне мама. Она взяла в ладони мою голову и крепко поцеловала в лоб. Глаза у нее были заплаканы.

- Если бы ты знал,- сказала она,- какие вещи я сейчас прочитала! Спасибо тебе, Костик. От всех нас,

и от отца, и от братьев, и от нашей несчастной Гали. Мама не могла говорить. Она села на табурет в передней.

- Дай мне воды,- попросила она.

Я принес из кухни кружку воды и дал ей напиться.

- И это мой сын,- сказала она почти шепотом и погладила мои руки.- Мой Костик!

- Ну что ты, мама! - сказал я, пытаясь ее успокоить.- Я останусь здесь, с вами.

- Не надо! - твердо ответила мама.- Иди своей дорогой. Только, смотри, не забывай нас.

Внезапно она сжалась в комок и зарыдала. Я обнял ее и прижал к себе.

- Если бы был жив отец,- сказала она, глотая слезы.- Если бы он был жив! Как бы он был счастлив. Он был чудный человек, Костик. Самый чудный человек на свете. Я ему все простила. И ты его прости. У тебя была тяжелая молодость. Теперь мне и умереть не страшно. Но обещай, что, если я умру, ты возьмешь к себе Галю.

Я обещал ей это, но все случилось совсем не так, как ожидала мама. Она не увидела даже моей первой книги. Жизнь распорядилась с ней и с Галей круто и несправедливо.

Как-то летом я уехал в Поти, в Колхиду, готовился писать книгу о субтропиках. В Поти я заболел каким-то "синим" сыпным тифом, долго лежал в больнице, долго боролся со смертью, а в это время мама умерла в Киеве от воспаления легких. Через неделю умерла Галя. Без мамы она не могла прожить даже нескольких дней. Отчего она умерла, никто не знал, и выяснить это не удалось.

Амалия похоронила маму и Галю рядом на Байковом кладбище в страшной тесноте сухих заброшенных могил.

С трудом я нашел их могилы, заросшие желтой крапивой,- две могилы, слившиеся в один холм, с покороблен

ной жестяной дощечкой и надписью на ней: "Мария Григорьевна и Галина Георгиевна Паустовские. Да покоятся с миром!"

Я не сразу разобрал эту надпись, смытую дождями. Из трещины в дощечке тянулся бледный, почти прозрачный стебелек травы. И странно и горько было думать, что это - все! Что этот стебелек - единственное украшение их тяжкой жизни, что он - как болезненная улыбка Гали, как маленькая слеза из слепых ее глаз, застрявшая на ресницах,- такая маленькая, что никто и никогда ее не увидит.

Я остался один. Все умерли. Мать, давшая мне жизнь - не напрасную и не случайную,- лежала здесь, под глинистой киевской землей, в углу кладбища, рядом с полотном железной дороги. Сидя у могилы, я чувствовал, как содрогалась земля, когда проносились тяжелые поезда. Должно быть, и там, в могиле, мама тревожилась обо мне, как тревожилась в жизни. Она часто смотрела мне в глаза и спрашивала:

- Ты ничего от меня не скрываешь, Костик? Смотри. не скрывай. Ты же знаешь, что я готова пойти на край света, чтобы тебе помочь.

Полевая тишина

Тогда, в августе 1923 года я вернулся из Киева в Москву.

Денег у меня оставалось на месяц полуголодной жизни. Надо было искать работу в московских газетах. Но вместо этого я, измученный недавней закавказской жарой, мечтал о сырых рощах и прохладных реках Средней России, мечтал непременно съездить, хотя бы ненадолго, в какую-нибудь деревенскую глушь. Кроме того, я

хотел, начиная новую полосу жизни, попрощаться - и теперь уже навсегда со старой деревней. Я знал ее воочию, а не только по рассказам Чехова и Бунина.

Попрощаться мне помог случай. В Москве я на время поселился в Гранатном переулке у прежней своей хозяйки, в комнате жильца, уехавшего в командировку.

В квартире все еще жила моя соседка по семнадцатому году - веснушчатая курсистка Липочка. Она никак не могла окончить медицинский институт.

К Липочке, как и пять лет назад, приезжали из рязанской деревни земляки, привозили мед и яблоки, а увозили все, что бог дал раздобыть в Москве,-даже паклю и пачки старых газет на раскурку.

Отец Липочки был сельским священником под Рязанью. Это обстоятельство Липочка тщательно скрывала, но я случайно узнал об этом еще в семнадцатом году. При мне Липочка насмешливо называла отца "мой попик".

К нему, по совету Липочки, я и поехал пожить две-три недели.

Ока разделяет Рязанскую область на две обособленные части: северную лесистую и болотистую и южную - полевую и овражную. Село Екимовка, где жил отец Липочки, лежало в южной части, среди бесконечных полей.

Я был огорчен, что еду в безлесные места. Но как только я вышел из теплушки на полустанке Стенькино за Рязанью, то тут же забыл о своем огорчении.

В лицо мне подуло теплым воздухом ржи. Полевая тишина, не задетая ни единым звуком, кроме отдаленного гудка уходящего поезда, подошла вплотную.

Я немного постоял под старыми вязами на платформе и услышал давно позабытый запах дегтя от тележных колес. К одному из вязов была привязана телега. Серый мерин дремал, подрагивая сухой кожей,

Телегу выслал за мной отец Липочки. Возница - мальчишка лет двенадцати, по имени Влас - конопатый и хмурый,- всю дорогу старательно хлестал мерина по впалым бокам. На мои вопросы Влас отвечал только одно:

"Откуль я знаю".

Мы долго ехали молча. Потом Влас собрался, наконец, с духом и сказал:

- Батюшка наш, отец Петр, вдовый. Старенький и глуховатый. А мерина этого ему ссудил председатель. Из комитета бедноты.

Вскоре над шелестящим морем ржи возникли белая колокольня и зеленый купол церкви. Крест на куполе покосился и был готов вот-вот свалиться. На нем сидели, толкаясь и склочничая, воробьи.

Дом отца Петра стоял за селом, вблизи церкви. Он так зарос бузиной и одичалой сиренью, что виднелось только крылечко.

Отец Петр вышел в старом чесучевом подряснике. Низенький, с тощими косицами седых волос на затылке, он заглядывал мне в лицо водянистыми глазами и говорил, шепелявя:

- Спасибо, не побрезговали навестить старика. Житьишко у нас скудное. Но, как говорится, "буду есть мякину, а Екимовки не кину". Отдыхайте. Воздух у нас. богатый.

И я поселился в доме, где весь день копошился глуховатый старик. \

- Уж и не знаю,-говорил он тоном заговорщика,- почему не тронули меня, раба божьего? Или снизошли к престарелости моей? Или оттого, что приход этот нищенский, бездоходный? Самый никудышный приход в Рязанской епархии. Только садом да картохой я и живу. Яблони - все перестарки. Плод имеют махонький, червивый. И цена этим яблочкам - две копейки за меру.

Липочка, вот, помогает, а то давно бы меня сволокли на погост.