Константин Паустовский - Книга Скитаний (Повесть о жизни - 6)

- Вот! - сказал он смущенно и покраснел.- Здравствуйте! Режу тут... Балуюсь помаленьку...

Мы присели на бревно, закурили. Красноармеец все стоял, не решался сесть с нами, пока Тая не потянула его за рукав шинели и не заставила сесть. Жалейку и нож он поспешно спрятал в карман шинели.

В Ливнах стояла какая-то воинская команда. Красноармеец был, должно быть, из этой команды.

- Новобранец? - спросил его Алексей Дмитриевич.

- Так точно! - охотно ответил красноармеец.- Касьян Звонарев. Сам я олонецкий. Тут я недавно.

С давних пор Олонецкий край привлекал меня. Мое увлечение географией России шло наплывом: то я читал запоем все, что мог достать о Белоруссии, потом - о Закаспийских степях, а одно время увлекся Севером, зачитывался строгой и неторопливой книгой Максимова "Год на Севере" и описаниями северных монастырей.

- Был один хороший человек - Касьян с Красивой Мечи,- сказал Алексей Дмитриевич и улыбнулся, что бывало с ним очень редко.- А ты будешь теперь у нас Касьяном с Быстрой Сосны. Согласен?

- Да не очень,- ответил красноармеец.- Я, вернее, Касьян из Заонежья. Может, слыхали?

- Слыхали. Гранитная страна! - сказал Алексей Дмитриевич.

- Вот-вот! Граниту у нас много. И озер. Да не в этом наша сила.

- А в чем же? - спросил я.

- В плотницкой работе. У нас избы рубят без гвоздей, на одних шипах. И церквей рубленых - сколько хошь. Ученые приезжали, считали, считали, сбились так и уехали, не сосчитавши. У меня дед - плотник, батя мой - плотник, я сам плотницкий ученик, а бабка моя - первая помощница наших мужиков по плотницкому делу.

- Неужели старуха плотничает? - удивилась Тая.

- Да нет, не то. У нас избы все в кружевах, как в полушалках. Понимаете? В деревянных кружевах. И каждый тщится, чтобы была у его избы иная лепота, иной узор, чем у соседа. А чтобы узор по дереву составить, для этого особый дар нужен. Большой дар. Бабке он дадеп, этот дар. Она такие узоры намечает, что не всякий и выпилишь. Даже большие мастера отступались, не осмеливались те узоры осилить.

- А как же она работает? - спросила Тая.

- Сначала тоскует. Сидит иной раз до полуночи на крылечке, на всходе в избу, все томится. Ночи у нас по лету все в свету, в белизне. В такие ночи дыхание у человека воздушное, как сквозь сон какой-то. Посидит вот так, потоскует, потом запоет про себя чего-нибудь старинное-престаринное, протяжное, но не церковное, а общее, стародавнее. Из новгородских времен. А спевши, возьмет уголек и рисует на чем ни попало узор. И у всех у них, у этих узоров, есть имена. Один называется "Свиток", другой - "Травница", третий "Петушиный переклик".

Он помолчал.

- Ой, разболтался я, прощения прошу.

- Девон источает яд,- строго сказал Алексей Дмитриевич,- а граниты, гнейсы и все эти крупнозернистые магмовые породы выдыхают силу, зоркость, упорство. В этом вся соль.

- Народ у нас действительно зоркий,- согласился Касьян.- Поэтому наших больше берут во флот, в мореплавание. Один я обчелся, заслали меня в эти поля да овражины. И река тут мутная, глины много.

- Вы бы сыграли, Касьян,- попросила Тая.- На вашей дудочке.

- Извольте, если желаете.

Красноармеец вынул жалейку, долго ее осматривал, вертел в пальцах, потом поднес к губам и заиграл жалобно, тонко, будто какая-то залетная птица призывала кого-то, просила прислушаться к ее птичьей беде. Мы сидели, слушали.

Потом Касьян, гремя тяжелыми сапогами, проводил нас до железнодорожного переезда, попрощался, за что-то поблагодарил и ушел.

- Жалко его,- вдруг сказала Тая.- Совсем мальчик. И бледный очень.

- Это от весны,- ответил геолог.- В ливенском весеннем воздухе особенно много девона.

Мне казалось, что все в этом северном мальчике было от весны - и бледность, и смущенный ласковый взгляд, и, главное,- пение жалейки. Как будто звенели под сурдинку слабенькие весенние стебельки и проснувшиеся после зимы соки разных растений.

Вскоре я уехал из Ливен, но эти несколько дней весны я долго не мог забыть. Есть такое слово "светлость". Помните, у Тютчева: "Есть в светлости осенних вечеров..." Все дни в Ливнах были наполнены этой светлостью, как солнцем.

Однажды Алексей Дмитриевич вошел в кабинет, где

я лежал на диване, и высыпал на письменный стол из картонной коробки много фотографий.

- Хотите посмотреть места,- спросил он,- куда вам нельзя никогда ездить?

- Почему?

- Потому что при вашем цвете глаз и волос вам опасно спускаться ниже 45-й параллели. Я геолог и точно это знаю. Смотрите, тут такие наглядные пласты пород, складки, свиты и обрывы, каких нет нигде больше ни в Европе, ни в Азии. Смотрите спокойно и не путайтесь.' Если захотите, я вам кое-что объясню.

Он ушел, загадочно улыбаясь. Я встал, сел за стол и взял в руки первую же большую фотографию.

Под ней была надпись: "Порог Усть-Урт. Вид с северо-запада, со стороны Мангышлака".

Я всмотрелся в фотографию, и меня взяла оторопь.

В необыкновенной ясности воздуха над глинистой пустыней, усеянной мелкими сухими камнями, вздымалась отвесная черная стена высотой в 200-300 метров гладкий порог, как бы срезанный ножом исполина.

Казалось, что в этом месте пустыня раскололась и неведомые силы подняли половину ее к небу гигантским домкратом.

На отвесной этой стене не было ни трещин, ни следов водомоин,- то была совершенно девственная стена, будто только что возникшая здесь, несмотря на многие тысячелетия, безусловно прошедшие со времени ее образования.

Так иногда подымается над землей в безоблачном свете неба, в чистой его синеве черная, как мировая ночь, глухая, могучая и молчаливая - грозовая или ураганная - туча, резко отделенная от остального мира.

Но в этой сухой туче нет ни вспышек молний, ни рокота грома, ни признаков далеких вихрей в виде косматых сосков пыли, припадающих к земле"

Усть-Урт! Я знал, что на восточном берегу Каспийского моря лежит это недоступное и смертоносное плоскогорье, похожее на могильную плиту с периметром в несколько сот километров. Туда нет никаких дорог.

Вопреки словам Алексея Дмитриевича, мне не стало страшно. Наоборот, жадное любопытство охватило меня, жестокое желание увидеть эти места лицом к лицу и почувствовать не страх, а какой-то непонятный восторг перед грозным одиночеством этих скал, раскаленных солнцем.

Очевидно, такое же состояние может охватить человека при виде катаклизмов, космических катастроф, извержений и великих ураганов, меняющих в одно мгновение знакомый облик Земли.

То был застывший катаклизм.

В лупу можно было рассмотреть на краю этой стены белеющий над обрывом скелет верблюда. И ни одной травинки. Даже чий - закаленное полуметровое растение пустыни -- не рос нигде, сколько я его ни искал.

"Ад! - подумал я.- Ужас и одиночество".