Иван Мележ - Дыхание грозы (Полесская хроника - 2)

Все же радость и веру чуть ли не все время омрачала тревога. Мыла ли пол, управлялась ли на кухне, слышала ли, как затихают голоса в коридоре и во дворе, тревожно поглядывала на площадь, прислушивалась к шагам. Все ожидала: прибежит Евхим...

Он прибежал на третий день. Под вечер, тяжелый, решительный, ввалился в Параскину комнату.

- Вам чего? - услышала Ганиа на кухне.

- Ганна у вас?

Ганна узнала: он. Дознался, нашел... Не удивилась: чтоб он, да не нашел, да отступился так, сразу!

- А вы кто? - спросила Параска.

- Человек я, муж ее, если не знаете!

- А-а! Теперь знаю. - Параска говорила удивительно спокойно - Вы, может, хотите, чтобы она вернулась к вам? - Не дала ему сказать, заявила решительно:

- Так я могу передать- она к вам не вернется!

- Вернется или нет - ето мое дело, - оборвал он ее.

Ганна могла б и не выходить. Но ей было неловко прятаться в укрытии, доставлять такие хлопоты одной Параске, скрываться за чужой спиной.

Странно: никакой тревоги, никакого страха не было, когда вошла в комнату Параски, явилась ему на глаза.

- За чем пожаловал? - сказала ему железным голосом.

- Кватеру поглядеть захотелось! - Он стоял среди комнаты, красный от ветра и гнева, в сапогах, в поддевке, с кнутом в руке. "На телеге приехал..." - мелькнуло у нее в голове.

- Кватеру женкину поглядеть захотелось! - повторил он, выделяя особенно "женкину".

- Погляди... - В ее голосе, во всей стати чувствовались издевка, пренебрежение...

- Вижу, богато живешь!."

- Неплохо!

Он окинул глазами комнату, неприязненно глянул на.Параску, грузно переступил с ноги на ногу.

- Дак, может, пора уже кончить ету кумедию! - сказал вдруг мягче, сговорчиво.

- Дак я уже кончила.

Он пронизал ее взглядом:

- Ето ты твердо, насовсем?

- Хватит уже, испытала счастья!

- Ну, гляди! - в его голосе вновь послышалась угроза. - Чтоб не раскаялась!

- Ето уже моя беда! Только не беспокойся: не раскаюсь!

- Я пока - по-доброму! - Он, как и раньше, угрожал, но, чувствовала Ганна, сам не знал, что делать дальше, однако виду не подавал.

- А потом что? Заставите? - вступилась за Ганну Параска.

- Ето уже наше дело - что! - Евхим люто глянул на Параску. - Вам бы, барышня, лучше не совать носа сюда!

- Вы вломились в мою комнату, да еще смеете оскорблять меня?

- Не пугайте! А только не советую лезть в наше дело? - Он снова, уже настойчиво, глянул на Ганну: - Собирайся!

- Сейчас же побегу! Подожди! - Ганна хоть бы пошевелилась.

- Пока не поздно!

- Кончено все. Значит, поздно не будет!

- Ну, гляди ж! - грозно сказал он. Хотел уже идти, но задержался. Почему-то сообщил: - Степана батько выгнал.

Не появлялся еще?

- Нет...

- Появится, конечно. В Юровичах видели уже!..

Постоял, помолчал, вдруг обжег злобой и ненавистью: - Ну, гляди ж! Все равно - без меня тебе не жить! Знай!

Он стукнул дверью, грузно затопал в коридоре.

Люди хоронили мертвых, убивались в горе над ними; бедовали по любимым своим, женились на них; люди жали и молотили, завтракали и ужинали. К людям шли непривычные, неизведанные перемены, которые должны были сделать все таким, каким оно не было никогда. Люди жили, как и десять, и сто лет назад, и жили, как не жил еще никто никогда...

Старое и новое, мелкое и большое - все было в этой жизни вместе, сливалось, перемешивалось, текло одной бурной, широкой, непрерывной рекою...

В Куренях много, по-разному говорили о Ганнином поступке, о Евхиме, по-разному - с тревогой и злорадством - гадали, чем все кончится. Гадать стали еще усерднее, когда по Куреням пошли слухи, что Евхим ходил в Глинищи, грозился, что ей без него все равно не жить, и что Ганна не только не побоялась, а насмеялась над ним. Среди пересудов про Ганну были такие: старики, говорили, не помнят случая, чтоб в Куренях какая-нибудь жена бросила мужа, да еще такого, как Евхим...

В один из этих дней Василь, что и радовался и тревожился за Ганну, отправился в Юровичи. Нельзя было так просто смириться с недавней несправедливостью: Василь не умел смиряться, пока была хоть какая-нибудь надежда, - не терпелось Василю попробовать найти защиту у Апейки. Шел он в этот сухой, холодный день не так торопливо и не с такой горячей надеждой: переплетаясь с беспокойными, зовущими мыслями о Ганне, томило Василя предчувствие, что и Апейка вряд ли защитит, поможет чем-нибудь. Но Василь шел. И дошел, и дождался, пока Апейка откуда-то вернулся в кабинет, и высказал, как мог, все свое наболевшее. Хоть говорил он обрывочно, горячими, путаными словами, Апейка кивал в ответ, видел Василь, понимающе, с искренним сочувствием. Потом уже Василь разочарованно почувствовал, что Апейка понял, чего он, Василь, хочет, но не понял, что Василю больно неспроста, что с такой несправедливостью невозможно смириться, что землю надо вернуть. Выслушав доброжелательно и душевно, Апейка стал уговаривать Василя вступить в колхоз. Будто сговорившись с Миканором, "успокоил"; "Вступишь - будет твоей не только никудышная полоска, вся земля. Самая лучшая земля, какой один ты никогда бы не имел!.."

Василь вышел из помещения, поднялся глинистой дорогой на гору с тем же убеждением, что с ним обошлись несправедливо и, что еще хуже, справедливости уже неоткуда ждать. Прежде была хоть какая-то надежда на Апейку, теперь же и такой, неопределенной, не было ни на кого. "Будет твоя вся - самая лучшая! Сказал, порадовал!.. Всех - ето не твоя... И не чужая совсем - а и не твоя! Ничья сто!.." - подумал он, приостановясь на горе, глядя на дорогу перед собой, над которой кружились первые белые мухи.

Он так пожалел, что не сказал этой простой и ясной мысли Апейке, что ему вдруг захотелось вернуться назад, досказать...

Василь пошел домой. Пошел невесело, но уже не так больно ощущая отчаяние, как в прошлый раз: будто привыкал уже к беде. Будто чувствовал уже, что утраченного, как бы ни метался, уже не вернешь: что с воза упало, то пропало, - надо приноравливаться к новому состоянию. Может, и на той земле, если понатужиться как следует, добиться чего-нибудь можно. Пусть не в достатке, а и с той, перебиваясь, прожить как-то можно. А если круто придется, то и на заработки какие-нибудь податься...

И светилась снова в беспокойной кручине тревожная и заманчивая память о Ганне: вновь будто звала Ганна его в недоступный мир, и вновь казалось вот-вот Василь разорвет все, что опутало его, пропади оно пропадом, - и пойдет свободный, счастливый. Казалось временами, будто он уже свободен, не в мыслях, а на самом деле. Тогда по жесткой, скованной морозом дороге ноги несли веселее, легче. И не чувствовал уже холодного ветра, что пронизывал домотканые штаны, что забирался под свитку. И радостно было видеть эти первые, несмелые снежинки, что, мельтеша, прихорашивали землю, вблизи и вдалеке, где он угадывал купы деревьев у Глинищ, у того села, где была Ганна.