Иван Мележ - Дыхание грозы (Полесская хроника - 2)

Не порадовал их; но что он, Апейка, мог сказать им другое?

Сразу после них в кабинет вошел белобрысый парень в потрепанной, купленной в лавке поддевке, в розовой, залатанной под воротником ситцевой рубашке. Кепка в его руке была тоже городская, с размокшим под дождем козырьком.

- Можно зайти? - Парень спрашивал тихо, застенчиво.

- Заходите, садитесь.

Он и шел несмело, и сел на краешек стула; под внимательным взглядом Апейки неловко отвел серые, с какой-то задумчивой затаенностью, глаза. Потом встретились глазами, и взгляд его был уже сосредоточенный и вместе с тем доверчивый.

- Меня зовут Глушак Степан, - тихо, не отводя взгляда от Апейки, сказал он. - Я подал заявление в Водовичи. Хотел поступить в водовичскую коммуну. Мне сначала сказали, что - хорошо, примем. А потом отказали. Ответили, что не могут принять, потому что мой отец - кулак...

- Вы из Кургеней? - перебил его Апейка.

- Из Куреней, - кивнул он. С трудом, но твердо добавил: - Я - сын Глушака Халимона. Может, знаете? Мой отец - кулак. На него наложено твердое задание. Но я ушел от него. Мы с ним теперь - как чужие.

- Почему вы ушли? - заинтересовался Апейка.

Парень помолчал, задумался.

- Я и сам не знаю, как сказать. Трудно было жить с ним. Просто невозможно стало... Я хотел с ним жить, думал сначала, что ничего, что привыкну. Терпел долго: отец все же. Да и мать жалко. Знаете ж, как матери, когда сын покидает. Хотел перетерпеть. Но - не вытерпел! - Он попрежнему не сводил с Апейки тихих, задумчивых глаз. Снова помолчал, заговорил, от души, с сожалением и болью: - Он, мой батько, живет для одного: чтоб себе побольше. Хоть как - правдой или неправдой. Чтоб побольше нажиться.

Жадный - просто беда. Он из-за этого всех сделал все равно как батраками. И сынов, и мать, и Ганну. Чужих батраков не берет, боится, дак свои - как батраки... Дохнуть просто не дает... - И взгляд и тон его речи были такими искренними, что Апейка чувствовал: правду говорит. Не обманывает, так невозможно обманывать. - И раньше невмоготу терпеть было, а теперь - зачем терпеть? Теперь, когда все по-новому пошло... Дак я и ушел от него. Сцепились один раз чуть не за грудки - я и кинул. Пошел жить на волю.

Как все люди.

- А не жалко его, отца?

- Нет, можно сказать, нет, - взглянул он открыто. Подумав, добавил: Мать жалко. Замучилась она...

"Не обманывает. Правду говорит..." - подумал Апейка и поймал себя на том, что сочувствует парню. Вспомнил вдруг, что у Глушака есть еще сын: про этого сына Апейка знал уже немало.

- Ас братом как? Дружно жили?

- Дружно. - Он отвел глаза, взгляд стал тяжелый, недобрый, губы зло задрожали. - Дружно... Мне такого брата... век бы не видеть!.. Чтоб его земля не носила!..

По тому, как Степан говорил, Апейка понял, что он где-то учился; спросил - где, почему не доучился. Поинтересовался:

любит ли книги, что читал, какие из них понравились больше; читает ли газеты, знает ли, что происходит в мире. Парень отвечал легко, охотно: об этом говорить ему было куда проще, чем об отце, о горе, омрачившем ему все. Чем больше Апейка спрашивал, чем больше слушал, тем крепче убеждался: парень умный, пытливый. "Толковый парень. Чуткая душа. Чуткая ко всему. И к новым веяньям... Жаль только, что родство такое..." Поставил вдруг рядом парня и себя самого, сблизил: "Тоже - с пятном, которого не заслужил...

Товарищ по несчастью...""

В мыслях было и немало иронии и немало печали, ощущения невеселой правды... Апейка отогнал ненужные мысли.

Внимательно взглянул на Степана:

- Учиться, наверно, хочешь?

- А то что ж, не хочу? - Глаза Степана загорелись. Загорелись на миг и погасли. - Хотел бы! Да куда ж теперь поступишь! Сразу скажут: кулацкий сынок! Вот поработаю, докажу. Тогда, может...

- Думаешь, докажешь?

- Хочу доказать.

Апейка вдруг отвел глаза, задумался. Не в первый раз вмешалась осторожная трезвость: зачем ему, Апейке, все это, зачем рисковать? Кому-кому, только не ему браться за рискованное. Не ему, у которого у самого не все чисто в биографии. У которого есть уже немалое пятно... И не теперь, когда так близка чистка. Где всё будут перебирать заново. Где всё могут повернуть и так и этак. Он и до этого мало ли за кого уже заступился, за которых другие не отваживались. Припомнят когда-либо, и, может быть, очень скоро.

То, что он всегда тверд с настоящими врагами, не заметят, а это припомнят, перевернут. Очень даже может быть такое: как ты докажешь правду свою! Харчеву, Башлыкову, другим харчевым... Подумал с сожалением: надо же, сколько путаных судеб приходит, и надо все распутывать самому, руководствуясь только своей совестью.

"Совесть... Совесть..." - мысленно повторял он, когда снова, подняв глаза, посмотрел на Степана. Тот не сводил с него внимательного, тревожного взгляда; как бы видел, что приговор ему решается сейчас, в это мгновение. Этот взгляд - тревога и надежда, живая надежда, живая судьба ожидали от Апейки правды и смелости. "Человек из тебя, видно, может выйти. Неплохой человек, полезный..." - подумал он, глядя Степану в глаза. В мыслях мелькнуло неожиданное, веселое: "Вот она - сила нового, от самого Глушакова дерева ветви отрывает. Родного сына оторвала!" За этим сразу же, веселое, сильное, вызрело решение: "Что ж, так и быть, бери, течение, неси его с собою. Очищай, мой для новой, для нашей жизни!.." Апейка встал из-за стола. Уверенно положил на стол ладонь.

- Хорошо, поговорю, улажу все.

- Уладите?! - Степан вскочил. Не верил еще. - Только - чтоб не обманул потом. Чтоб не пришлось краснеть.

Степан будто поклялся:

- Не будете!

- Ну, тогда бывай здоров! - Апейка подал ему руку.

- Бывайте здоровы!

Степан вылетел из кабинета.

Апейка смотрел из-за стола: входил тот, с длинными желтоватыми космами. Аккуратно прикрыл дверь за собою, снял заячью шапку, неуверенно поклонился:

- Доброго дня желаю вам!

Апейка ответил, не скрывая любопытства. Теперь он видел, что не ошибся: поп. А если б не длинные волосы, так и не подумал бы, встретив где-нибудь: свитка коричневая, шапка заячья, крепкие, красные руки - крестьянин, никто другой. Руки - корявые, жилистые, видать, что в земле копались. И стать тяжелая, сутулая. Только вот руки с заячьей шапкой на животе - сложил, как на проповеди...

Видел, молодые карие глаза также пронизывали, изучали его.

- С чем пришли? - Апейка спросил сдержанно, офи"

циально. Не только потому, что не любил этих божьих слуг, а и потому, что хотел, чтобы разговор пошел сразу в строгом, официальном направлении.

- Пришел я с решеньем великим, - покорно заговорил поп. - Великим - для меня, ибо оно должно сразу переменить весь строй моей прежней жизни... Не сводя глаз с Апейки, как бы нетерпеливо ожидая приговора, он сказал: Я решил сменить черную рясу священника на крестьянскую свитку.