Максим Гуреев - Остров Нартов

1. ПОРФИРЬЕВ

После окончания классов ученики окружили Порфирьева, чтобы отвести, вернее сказать, насильно затащить его, столь выказывающего нежелание и муку, и страдание болезни, в старый запущенный сад, расположенный на холмах, и там накормить горькой жирной травой. Ученики будут разжимать зубы Порфирьева специально припасенной для того палкой и заталкивать в маленькую пещеру, нору, сочащиеся ядом листья и стебли.

«Смотрите, у него между зубами можно вставлять спички, запаливать их и играть таким образом в «крепость» или в «соблюдение укрытия»!» — будут с изумлением кричать они.

— Жри, жри давай!

Порфирьев тогда и умер, ибо уже не чувствовал себя совершенно.

Электрический звонок.

Электрический звонок обозначал, что классы закончены, и все ученики могут беспрепятственно выйти в сумрачный коридор с высоким, теряющимся в коричневых сводах и дыхательных инструментах балок и труб потолком.

Порфирьев засопел. Он начал топтаться на месте, уморительно выворачивая изогнутые наизнанку ступни, срамно городиться, прятаться, часто вздыхал. На Порфирьеве были одеты шерстяные, вытянутые на коленях штаны, заправленные в резиновые, криво обрезанные чуть выше сизых, как мне казалось, раздробленных щиколоток чоботы. Он путался в черном вытертом на локтях свитере с гигантским зобообразным воротом, за который на уроках физкультуры Порфирьеву вечно запихивали дохлятину. Она пахла. На голову же Порфирьев всегда напяливал совершенно дурацкую киргизскую войлочную шапку-башню с пришитыми к ней суровыми нитками кожаными ушами, видимо, оторванными от мотоциклетного шлема старого образца. У Порфирьева был гайморит, и родители заставляли его держать голову в тепле даже летом. Вернее сказать, старый дед — отец отца — заставлял, с которым он жил на Гидролизном.

Рассказывали, что раньше Порфирьев обитал с родителями где-то в Азии, Казахстане, что ли? — на строительстве полигона, но после того, как родители развелись и мать ушла жить в другую семью, отец привез его к нам в город.

Тогда же, по возвращении на полигон, отец Порфирьева подорвался в бензовозе-цистерне с ракетным топливом и то ли погиб, то ли остался инвалидом.

Теперь, опустившись на корточки, Порфирьев вытягивал из рукавов свитера манжеты фланелевой застиранной рубахи и, намотав на палец потерявшие всякую крахмальную упругость клееные поручи, ковырялся ими в щелях дощатого пола. Чесал затылок.

Порфирьева не любили.

Когда он впервые вошел в класс, то совершенно неожиданно поклонился всем, вероятно, так его научил старорежимный дед, но при этом, смутившись полностью, забыл снять свою, дурацкую, шапку. Войлочная башня пошатнулась, поехала и съехала ему на глаза. Казалось, что Порфирьев мгновенно ослеп. Столь же неожиданно, сколь и поклонился, он закричал от испуга — сказывалось напряжение.

Крупные капли пота проступили на его лице. Порфирьев двумя руками схватил шапку и, стащив ее с головы, бросил на пол. Ага! Он оказался выбрит «под ноль»!

Первым расхохотался косой татарин Газаров, по прозвищу Коха:

— Это что еще за урод?

Оттопыренные уши Порфирьева побагровели совершенно. Он принялся ползать по полу, гоняя шапку между столов и расставленных здесь ног учеников. Повинуясь веселию, ученики начали ударять крышками столов и кричать — «урод! урод! вот урод!» Я сидел неподвижно, чувствуя, что Порфирьев приближается ко мне, следуя своими, лишь ему ведомыми путями. Так оно и вышло. Он подполз к моей ноге и обнял ее.

Почему именно ко мне? Порфирьев весь трясся. Теперь было очень важно показать остальным ученикам, что я не знаю, где Порфирьев находится сейчас, более того, что я радуюсь его идиотизму вместе со всеми. Мне было крайне неприятно, душно, потому что я не мог выдавить из себя дыхания. Вернее сказать, задыхался, открывал рот, оловянно цепенея.

— Сейчас, сейчас, — успокаивал я сам себя шепотом. Так, откинувшись на скамье насколько это было возможно, я приподнял и резко опустил крышку парты. Порфирьев закричал, пронзительно закричал, и мне ничего не оставалось делать, как вопить и греметь вместе со всеми, чтобы заглушить его вой.

Однако по порядку: я постепенно сполз со скамейки и заглянул под стол.

Порфирьев, увидев меня (казалось, что он ждал подобного развития событий), сразу же перестал кричать и заговорил быстрой скороговоркой:

— Если я потеряю шапку, то старый дед меня убьет, потому что у меня гайморит, и я могу простудиться, а тут на полу столь холодно, сквозняк, дует из всех щелей, понимаешь, из всех щелей! Мне кажется, что у меня уже начинает болеть голова. Ты знаешь, как это бывает, когда начинает болеть голова? Вот тут!

Я отвечал, что точно не знаю, хотя у меня, конечно, болела голова, например, когда я болел ветряной оспой, потому как была очень высокая температура, и я весь чесался.

— Да нет, это не то, не то, — Порфирьев безнадежно замахал руками, это даже хорошо и совсем не больно, но приятно. Мне сейчас нужно, непременно нужно положить на лоб и на нос мешочки с раскаленной гречневой крупой.

— Мешочки? — я даже подавил усмешку, прикрыв лицо ладонями.

Порфирьев раскачивался на месте, не отпуская меж тем моей ноги. — Не смейся, не смейся… специальных мешочков у нас, конечно, не было, то ли они отсутствовали в аптеке, то ли просто не было денег на их покупку, вернее первое, но я не исключаю и второго, ты сам знаешь, каковы эти стариковские пенсии. Посему приходилось засыпать гречневую крупу в мои детские носочки.

Боже мой, он так и сказал — «носочки»!

— Отпусти мою ногу, от тебя воняет! — я попытался оттолкнуть Порфирьева.

Однако он стал с сопением сопротивляться:

— Нет, нет, не отдам, не отдам, сволочь, сволочь, от тебя от самого воняет, вот.

Вообще-то мать мне довольно часто говорила, что от меня воняет, я так думаю, что ей вообще было приятно подобным образом оскорбить меня, видимо, ей доставляло удовольствие выказать свое ко мне неуважение, хотя бы вот так. И потому я старался не слушать, настолько, насколько это возможно, ее досужие обвинения.

Однако она смотрела на меня презрительно-насмешливо, как бы не доверяя себе до конца в оценке моего поведения и уж тем более не доверяя мне. Я же, и скрывать это было бы бессмысленно, начинал волноваться под ее свинцовым взглядом и почитал полнейшее принятие всей, пускай даже несуществующей, нелепой вины на себя за единственный спасительный выход из томительного, невыносимого положения.

Я вставал и пытался уйти. Нет, мать не кричала мне вслед что-то типа «стой, куда пошел?!», это было бы слишком примитивно и предсказуемо. Она позволяла мне удалиться со скорбию, но буквально через пять минут подходила ко мне (я, как правило, уходил на кухню) и холодно сообщала мне, смотря куда-то мимо меня: