Федор Достоевский - Том 14. Дневник писателя 1877, 1980, 1981

Демократическая и либеральная печать не могла остаться равнодушной к такой канонизации Достоевского — религиозного и политического мыслителя. Закономерно, что разговор о Достоевском-художнике отошел на задний план. И, напротив, его публицистика, его последний «Дневник писателя», о котором иногда говорилось как о пророчестве и политическом завещании, стали главной темой полемических статей, заметок, реплик «Голоса», «Молвы», «Порядка», «Вестника Европы», «Отечественных записок». «Голос» в начале февраля поместил большую, корректную разъяснительную статью публициста и профессора В. И. Модестова «Невольная тема». Модестов определенно высказался в ней о политической публицистике Достоевского и последнем «Дневнике»: «Достоевский, по нашему мнению, не был политическим мыслителем, и лучше всего было бы оставить его с этой стороны в покое. Но так как заходит речь о его политических убеждениях, которые многими принимаются как некоторое откровение, то нельзя не остановиться на этом вопросе. Посмертный выпуск его „Дневника”, напечатанный, говорят, в огромном числе экземпляров, даже в некоторой степени обязывает печать к разъяснению пункта, далеко неясного в литературной деятельности оплакиваемого русским обществом писателя. Повторяем, пункт этот в деле оценки литературного значения Достоевского маловажен; он имеет, однако, интерес общественный». [220]Доминирующими чертами политической публицистики Достоевского Модестов считает эмоциональность, фантазию, утопизм, мечтательность: «Он был утопист, доходивший до последних пределов мечтательности. Его политическая теория, если можно называть таковою его горячие, страстные чаяния, не может подлежать строгому обсуждению. Она основана не на фактах, не на истории, не на статистике, не на исследованиях политикоэкономических, не на философских умозрениях, а скорее дело чувства и фантазии, тех способностей его богато одаренной духовной природы, без которых он не мог произвести ничего великого в своих поэтических творениях, но которые оказывают плохую услугу в выработке здравой политической теории».

В то же время В. Модестов решительно отделил Достоевского-публициста от «защитников застоя», опираясь, в частности, на отдельные высказывания в посмертном выпуске «Дневника писателя» и — еще больше — на воспоминания Суворина: «…все, что обнародовано в последние дни о разговорах, мыслях и убеждениях покойного, все, что он заявил в последнем издании своего „Дневника”, не оставляет сомнения, что он жил и дышал мыслью об освобождении нашего отечества от всевозможных пут <���…> Он требовал полной свободы печати, полной свободы совести, полного доверия со стороны власти к русскому народу. Он не только желал всего этого, но и верил в осуществление своих желаний, верил гораздо более, чем позволяют увлекаться такими мечтаниями современные обстоятельства. „У нас, — говорит он в последнем „Дневнике”,— гражданская свобода может водвориться самая полная, полнее, чем где-либо в мире, в Европе или даже в Северной Америке”. Эти слова устраняют всякую мысль о консервативных стремлениях Достоевского». [221]

«Порядок» Стасюлевича поместил несколько полемических возражений «Руси» и «Московским ведомостям», перепечатал подробнейшее (с большими цитатами) сообщение из харьковского «Южного края» о речи профессора А. А. Потебни, произнесенной на публичном заседании историко-филологического общества в Харькове 11 февраля; в ней давалась сжатая характеристика «Дневника писателя», мессианизма как ведущей черты поздней политической публицистики Достоевского: «Мессианизм <���…> вера в то, что известному народу предназначено быть спасителем мира, есть вера униженных и оскорбленных, долженствующая в мечте вознаградить их за действительные страдания и внушить любовь к жизни. Поднятие духа есть аппетит нормальный; но мессианизм есть плохой суррогат здоровой пищи. <���…> Как реакция действительному или мнимому унижению и падению духа, является, так сказать, ипсомания, а не чувство собственного достоинства, равенства и братства. Наоборот, кто хоть по малости имеет возможность совершать дела братства и любви, тот вряд ли почувствует жажду всемирного господства, хотя бы и для служения всем… <���…> Мессианизм Достоевского с его враждою к „господам русским европейцам-либералам” <���…> перешедши в практические сферы, может достигнуть не поднятия народного духа, а чего-то совсем другого. [222]

«Молва» также резко осудила статьи в «Руси» и «Московских ведомостях»: «Ради бога, господа, не эксплуатируйте же по крайней мере смерти человека, заслужившего уважение русского общества, не обращайте по крайней мере хоть этого факта в рекламу для газеты». [223]В связи с нападками «Московских ведомостей» на В. Модестова газета выразила свое отрицательное отношение и к «Дневнику писателя»: «„Московские ведомости” со свойственным им цинизмом принялись за эксплуатацию памяти покойного Достоевского. Посмертный выпуск „Дневника” знаменитого писателя, посвященный исключительно „злобе дня”, в которой Достоевскому до самой его смерти не удалось отыскать точку опоры, не принадлежит, как известно, к лучшим из написанных им страниц. Но „Московским ведомостям” более всего на руку слабые стороны Достоевского, и вот, отобрав из его „Дневника” то именно, чему ради его славы лучше было бы вовсе не появляться в печати, „Московские ведомости” употребляют отобранные ими места из „Дневника” орудием для своей непристойной полемики с „Голосом”». [224]

Последний в 1881 г. наиболее пространный (и резкий) отзыв о политической публицистике Достоевского появился в ноябрьской книжке «Вестника Европы»: анонимная статья «Литературные мечтания и действительность. По поводу литературных мнений о народе». Достоевский прямо провозглашался в этой подводившей итоги полемики года статье самым могущественным и опасным противником либеральной партии: «Имя Достоевского в последние годы — на всех славянофильских устах. Ограничивая нашу задачу разбором славянофильского учения последнего момента, мы именно с него должны начать, потому что именно он в своем „Дневнике писателя” начал новую эру славянофильской литературной пропаганды». [225]Идеалы, мечты, пророчества, даже словоупотребление (терминология) Достоевского были подвергнуты публицистом журнала не просто резкой критике, но безоговорочно, всецело и раздраженно отвергнуты как опасные и вредные: «… он просто уклонялся от разговора при прямой постановке вопроса. Учение Достоевского лишено всякой определительности; с ним мы вступаем вполне в сферу „литературных мечтаний”, основывающихся на неизвестно откуда добытых данных <���…> учение его основано не на логике, а на „пророчествах”, и потому может изменяться по прихоти минуты и случая <���…> Пресловутая „всемирность” есть только поверхность, несерьезность собственной внутренней жизни». [226]