Андрей Геласимов - Рахиль

"И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее".

Головачев был прав. Комсомолец не должен интересоваться религией. Но я чувствовал, что, говоря "вы тоже стали религиозны", он вольно или невольно объединял меня с моей Рахилью. Помещал меня туда же, где находилась она со своими новыми идеями, стриженой головой, проколотыми ушами и бесконечными лихорадочными разговорами о диббуках, суккубах и каббале.

Внутренние согласные в трех последних словах удваиваются, сигнализируя о твердом, несгибаемом и даже упрямом характере говорящего. Повышенная частотность употребления в повседневной речи лексических единиц с двойными согласными свидетельствует также о торопливости, ажитации и постоянном состоянии возбуждения. Удвоение близкого к фрикативному согласного "к" в слове "суккуб" является фонетической аллюзией на фрикционные процессы совершенно иного свойства и тоже имеет непосредственное отношение к упомянутому выше состоянию возбуждения.

Которое удовлетворяется неизвестно кем.

N.B. Как это неизвестно? Мужской вариант суккуба называется инкуб. Проникает к женщинам по ночам в закрытые спальни.

Поэтому в глазах Головачева я был ей пара. Хотя бы в этом смысле. В смысле моей якобы "тоже религиозности".

А Любу тем временем завораживал весь этот чувственный мистический бред, эти мощные сексуальные черти, рядом с которыми я, очевидно, выглядел, как робкая, полупрозрачная, рогатенькая улитка, уставшая от своего домика, от самой себя, от солнца, от слишком широкой и сухой песчаной тропинки, которую надо - вопрос жизни и смерти - обязательно пересечь.

Да тут еще и стиляги. В голове у моей Рахили действительно был кавардак, и препараты доктора Головачева никакой ясности в него не вносили.

Не знаю уж, как они действовали на ее цикл. Дверь к ней в комнату по ночам для меня оставалась наглухо заперта.

Днем с Любой еще можно было поспорить о том, что Якоб Беме был никакой не каббалист, а просто сапожник и на худой конец один из дальних предвестников немецкого романтизма, но по ночам даже такие темы переставали ее волновать. Не знаю, что она делала там за своей закрытой дверью. Во всяком случае, точно уж не спала. Невозможно поверить, что человек может спать с такой силой, с такой бесконечной решимостью и с такой злостью, что ему требуется настолько плотно закрытая дверь. Дверь, закрытая насмерть.

"И еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши..."

Да, Головачев был прав. Религия комсомольцу совсем не нужна.

"Что же вы молчите? - продолжал он через минуту. - Так нравится вам работать у нас или нет?"

Но я не молчал. Я думал о том, может ли человек на самом деле, все равно - каббалист он или не каббалист, повлиять своими молитвами, бормотанием, ритуалами или чем там еще на весь этот божественно-космический процесс? Космический не в смысле Юрия Гагарина и лунохода, а в смысле неизбежности попадания неизвестно откуда кому-то в живот, и в смысле появления с криком и сморщенным красным лицом из этого живота, вернее, из того, что находится ниже, и в смысле растущего с этого самого момента чувства необъяснимой горечи, как будто тебя обманули, обманывают и будут обманывать всегда, и в смысле вытекающего из этой горечи ощущения какой-то, быть может, ошибки, неизвестно кем совершенной, но раз уж она оказалась совершена и ты родился, то кто-то ведь должен был ее совершить.

И кто же это тогда? Ведь должен этот Кто-то существовать, раз совершает ошибки.

И можно все-таки повлиять или бесполезно? Молитвами, бормотанием, каббалой, запертой дверью - чем угодно. Можно или нельзя?

Существование тайного плана Бога, о котором я говорил Головачеву для того, чтобы он отвязался и дал мне домыть этот несчастный пол, предполагало, что, в общем, нельзя. По Лейбницу Провидение само знало - как ему наилучшим образом распорядиться нашими судьбами, хлопотами, беготней, зарплатами и выбором того момента, когда зарплата уже не нужна.

Фильмы про войну с немцами подтверждали правоту Лейбница и его тезиса о мире "предустановленной гармонии", в котором запрограммирован всеобщий конечный успех. Военные генералы в просторных землянках склонялись в этих фильмах над картами будущих сражений и рисовали на них цветными карандашами полукруглые стрелки. Сцены были почти немые и генералы в кадре совсем неразговорчивые, поскольку режиссер всегда отчетливо понимал и давал понять зрителю, что никакое бормотание, каббалистика или молитвы тех, кто сидит там, в окопах, а на карте представлен этими самыми стрелками, не изменят движение генеральской руки. Потому что ей лучше знать. Потому что девятого мая все равно будет День Победы.

Но те, внутри нарисованных стрелок, могут никогда о нем не услышать. Им остается бормотание и каббала.

"Вы что-то сказали? - оживал заждавшийся моего ответа Головачев. - Не клеится у нас с вами разговор как-то".

"Мне надо домыть. Старшая сестра будет ругаться".

"Да, да, разумеется. Простите, что вас отвлек... Скажите мне только напоследок, почему фига называется "комбинацией из трех пальцев"? В ней ведь участвуют все пять".

Он делал правой рукой фигу, показывал ее мне и вопросительно смотрел, на этот раз твердо решив дождаться от меня ответа.

"Перестаньте меня проверять, доктор, - отвечал я, роняя тряпку в ведро так, чтобы брызги долетели до его халата. - Я не сумасшедший. И с логикой у меня пока все в порядке".

"Докажите".

Я выпрямлялся над своим надоевшим уже нам обоим ведром и смотрел прямо в лицо доктору Головачеву. Он улыбался и повторял, одобрительно кивая:

"Докажите".

Яркий солнечный свет из окна падал как раз на тот участок пола, с которого я едва не стер прошлогоднюю охру, пока "беседовал" с этим "инженером человеческих душ".

"Докажите", - настойчиво говорил он, щурясь от солнечных бликов и поднося свою фигу прямо к моему лицу.

"У того, кто первым сформулировал эту устойчивую фразеологическую единицу, - медленно начинал я, - не хватало двух пальцев. Понятно? Мизинца и... вот этого... Как называется этот вот небольшой?.. Понимаете? Не было на руке пальцев... Откусила акула... Ходили в "Ударник" на "Последний дюйм"? Отличный фильм... Акулы искусали папу, а мальчик в конце ведет самолет. И главное - ему надо суметь приземлиться... Только билеты очень трудно достать. Стиляги все раскупили. Там музыка... Хотите, спою?"

Я отступал от него на один шаг и начинал раскачиваться из стороны в сторону, сильно фальшивя и к тому же перевирая слова. Я ведь не знал за два дня до этого, когда пытался в темноте зрительного зала разглядеть профиль окаменевшей рядом со мной Любы, что слова надо заучить, поскольку придется петь их доктору Головачеву в коридоре нашей с ним и с моей Рахилью психушки. К тому же Соломон Аркадьевич в кинотеатре так громко рыдал, что мешал мне как следует запомнить текст.