Андрей Геласимов - Рахиль

Невзирая на свою твердую решимость не иметь больше ничего общего с женой Лота я все же никак не мог расстаться со своим прошлым, и, уходя на глубину от ударов неутомимого и все еще восхитительного противника, вновь и вновь старался разглядеть сквозь толщу морской воды и никуда не промчавшихся тридцати лет черты этого самого атакующего меня божества - моей не состарившейся еще там Рахили.

Иногда у меня возникало довольно твердое подозрение, что это прошлое, собственно, и есть все то, что я сумел накопить. Собрать по крохам и трястись над своим тайным сокровищем, как несчастный Скупой Мольера. Откажись от него - и команда к всплытию, вполне возможно, станет уже не нужна. Кто знает - что там окажется наверху, когда поднимешься и выставишь перископ?

Сплошной океан.

Как если бы в шестьдесят втором те командиры все-таки получили приказ открыть ракетные шлюзы.

* * *

Однако Любу эти военно-морские аллюзии нисколько не волновали. Ценность прошлого, как и возможность ядерного апокалипсиса в ее глазах с точки зрения математики приближались к нулю. Ее заботили проблемы моего эстетического воспитания.

- Койфман, я принесла тебе шедевр, - сказала она, входя в квартиру и включая в прихожей свет. - Ты должен ценить. Стояла в гастрономе за молоком и записывала для тебя слова, как дура. Вот слушай... Хорошо еще карандаш под рукой оказался... Такое даже в гастрономе не каждый день услышишь по радио... Там есть такая армянка... Она все время включает свой черный приемник...

Произнеся этот монолог, Люба развернула листок бумаги и надела очки.

- Давай, я помогу тебе снять пальто, - сказал я.

- Нет, нет, подожди! Это не терпит! Да постой! Я сама потом эту сумку туда отнесу! Слушай!

Она торжественно взмахнула рукой и прочитала громким размеренным голосом:

Ты называла меня своим маленьким мальчиком.

Ну а себя - непоседливым солнечным зайчиком.

Покачав от восхищения головой, она многозначительно улыбнулась.

- Ты чувствуешь, Койфман, какая сила? Действительно, каждое слово про тебя! Эта штука будет посильнее "Фауста" Гете! А если бы ты слышал - какой у певца был голос! Такой высокий, пронзительный... Заметь - я не говорю "писклявый". Койфман, я тебя поняла. Любовь - это прекрасное чувство!

- Человеколюбие, между прочим, не только христианская добродетель, сказал я. - В Торе на эту тему тоже немало сказано.

- Нет, нет, подожди, Койфман, я там еще не все записала. В этой стране в очередях все ужасно толкаются... Но я старалась запомнить сюжет. У этой баллады, представь себе, имелся сюжет... Она сидела у него на коленях... Да поставь ты на пол эту несчастную сумку!

Я послушно замер и приготовился слушать. Она посмотрела на меня две-три секунды, вздохнула, сморщила нос и потом устало махнула рукой в мою сторону.

- А, ну тебя... Вечно вот так все испортишь... А было ужасно весело... Ну что ты стоишь? Неси теперь эту сумку на кухню! Хочешь, чтобы я с ней таскалась по всей квартире?.. И не надо больше делать мне таких глаз!

Вынимая из сумки продукты, она вдруг задумалась, остановилась и даже присела на табурет.

- Что? - забеспокоился я. - Принести валидолу?

- Да нет, подожди... Послушай, а ведь эта твоя вертихвостка может тебе помочь...

- Наталья?

- Ну да. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

- Люба...

- Оставь, пожалуйста, этот тон. Я тебе о деле хочу сказать. Ты понимаешь, что такое гешефт? Поэтому помолчи... Ее Ромео ведь служит в НКВД?

- Люба, даже в шестидесятые годы эта организация называлась уже по-другому...

- Мне абсолютно плевать, как называлась, называется или будет называться эта организация! Мне важно узнать - служит ли в ней тот человек, который спит с твоей молодой женой.

Я помолчал секунду, но потом, разумеется, все же ответил:

- Да, он работает именно там.

- Хорошо. - Люба кивнула головой с таким удовлетворением, как будто ей доставляло особую радость удостовериться в том, что кто-то из моих знакомых работает в КГБ. - Так вот, он-то тебе и поможет.

- В каком смысле? Что ты имеешь в виду?

- Боже мой, Койфман, хватит делать вид, что ты меня не понимаешь. Ты же знаешь - я этого терпеть не могу!

- Но я, правда, не понимаю тебя.

- Пусть он вернет долг.

- Какой еще долг?

- Койфман, он спит с твоей женой. Сколько раз нужно это тебе повторять?

- Нисколько, Люба. Ты и так уже сделала мне достаточно больно. Я бы хотел, чтобы ты совсем перестала это повторять.

- Койфман, он должен с тобой расплатиться.

- Люба, то, что ты говоришь... это звучит ужасно... Это нелепо...

- Койфман, он должен помочь твоей невестке, - неожиданно твердым голосом остановила она меня. - Он просто обязан. Если он откажется, можешь считать его совершенно бесчестным человеком.

Я хотел что-то сказать, но не нашел слов. Просто смотрел на нее в изумлении, а она кивала мне головой.

- Да, да, Койфман. Ты ведь не способен сам ей помочь. Нельзя, чтобы она садилась в тюрьму. У нее в животе твой внук. Тебе придется позвонить этому человеку. Вот увидишь, он не откажет.

Я стоял перед ней молча еще целую минуту или, может быть, две. Потом сел на соседний табурет и покачал головой.

- Я не смогу. Это унизительно, Люба.

Следующим утром она отправилась за документами на отъезд в США. По ее подсчетам, они уже были готовы.

Вернулась к обеду ужасно расстроенная, долго не хотела мне ничего говорить, наконец расплакалась и сказала, что все пропало.

- Они хотят, чтобы я умерла в этой стране, Койфман. Они считают, что без Любы Лихман эта страна не проживет. Ты представляешь, как много я для них значу? Какая честь, Койфман, какая честь...

* * *

Николай назначил мне встречу в Александровском саду. По телефону он говорил весьма сдержанно и без особой приветливости, однако раздражения на мою просьбу увидеться я в его ответе не уловил. Выслушав меня, он просто попросил перезвонить, но через полчаса сам позвонил мне на кафедру.

- Увидимся в два пятнадцать, - сказал он. - Ты можешь там быть ровно в пятнадцать минут третьего?

- Могу, - сказал я. - А к чему такая точность?

- Потом объясню. Не опаздывай, а то ты меня подведешь.

Я не хотел никого подводить, поэтому вошел в Александровский сад без пяти два. Когда я звонил Николаю, во мне теплилась смутная надежда на то, что он пригласит меня к себе домой и я хотя бы мельком смогу увидеться там с Натальей. Расхаживая теперь по заснеженной аллее, я немного грустил оттого, что этим надеждам не суждено было сбыться, однако в то же самое время испытывал странное облегчение, поскольку увидеть ее вписанной в мир, который построил для себя другой мужчина, было бы для меня скорее всего еще мучительней, чем не увидеть ее совсем.

Я присел на одну из скамеек и вспомнил, как рыдал в детстве, случайно увидев свой украденный велосипед под чьей-то промчавшейся мимо меня чужой отвратительной задницей. Самым обидным казалось то, что велосипед этой заднице совершенно не подходил. Он был ей абсолютно чужим, и я мог поклясться, что в считанные секунды, когда он пронесся мимо меня, я успел отчетливо ощутить тот ужасающий дискомфорт, от которого он страдал под неправильным игом чужих ягодиц.