Андрей Геласимов - Рахиль

- Я никого не дискредитировал...

- Перестань! Думаешь, я не знаю, о чем ты на своих лекциях без конца говоришь? "КГБ - то, КГБ - се". Рассказывал бы им про своих Шекспиров. Тебе за что деньги платят?

- Откуда ты можешь знать, о чем я там говорю?

- Брось! Не прикидывайся ребенком. У меня работа такая. Стучали и всегда будут стучать. А ты и разговорился. Думаешь, демократия - так теперь давай на каждом углу языком трепать? Ну и что с того, что я тебе насолил? Чего ты на всю контору-то ополчился? Там же у тебя дети сидят. С неокрепшим сознанием. А в стране еще неизвестно, как повернется. Ты им жизнь можешь испортить. Головой думай! Я ведь не один эти бумажки читаю.

- Они что, передают кому-то мои слова?

Я смотрел на него и не мог поверить.

- Хватит, - сказал он. - Разговор окончен. Ты, видимо, точно идиот. Ах, черт! Что же ты не напомнил выключить лампу?!

Он дернулся через весь стол, опрокинул бутылку и выдернул из розетки шнур.

- Говорил же тебе - сгорим! Надо было десять минут - не больше! Ты чем думал? Идиот! Тупица несчастный!..

Утром я проснулся от боли в правом глазу. Люба промыла мне его чаем и сказала, что сетчатка, наверное, сожжена. Правая половина лица у меня была красная, как помидор.

Выходя из кабинета врача, я наткнулся на Николая. Он держался рукой за левый глаз и печально смотрел на меня правым. Вся левая часть лица у него была пунцовой.

- Красавчик, - сказал он. - Нам теперь можно с тобой в цирке выступать. Смешной будет номер.

- Как ты меня нашел?

- Цыганка погадала. У врача там еще кто-нибудь есть?

- Нет, никого. Но здесь только по прописке. Ты что, тоже в этом районе живешь?

- "Мой адрес - не дом и не улица". Ты ансамбль "Самоцветы" в молодости любил?

Я посторонился, и он шагнул в кабинет. Двигаясь к лестнице по коридору, я вдруг представил себе, как удивится сейчас окулист, и не смог удержать улыбки.

- Эй, профессор! - раздался у меня за спиной голос Николая.

Обернувшись, я увидел, как он выглядывает из приоткрытой двери.

- Ты подожди уходить. У меня к тебе дело. Поможешь мне кое в чем.

* * *

Все это происшествие с Николаем было одним сплошным несоответствием. Вернее, с одной стороны - чего тут было и ожидать, когда идешь с просьбой к этим людям? Но с другой - все равно чувствовался какой-то диссонанс, несовпадение двух выкроек. Такая общая неровность краев. Как будто ждал чего-то иного.

Реальность редко совпадает сама с собой. Но это не страшно. Гораздо хуже, когда ты не совпадаешь. И отнюдь не с реальностью. Не можешь совместить свои собственные контуры с ускользающим драгоценным собой. Болезненная ситуация, ведущая к ситуации смерти. И окаменения.

Как в случае с памятником. Он хоть ни в каком смысле и не является человеком, но зато активно имеет его в виду. Стремится к совмещению очертаний. Включая динамические моменты в виде струящейся по каменному лицу дождевой воды. Которая в пространстве метафоры изо всех сил прикидывается слезами. Но безуспешно. Контуры не совпадут.

Эти мысли впервые пришли мне в голову в Киевской лавре. Концепция несоответствия вещи самой себе. И явлений. И возрастов.

Я смотрел тогда на крошечные иконки, которые продавались в магазине с белыми стенами, и думал сразу о всех святых - сколько им было лет, когда это с ними случилось, то есть все это кипящее масло, дикие звери, любопытство случайных и неслучайных зрителей, колья, крючья, наматывание кишок, топоры. Судя по изображениям - в среднем лет пятьдесят, не меньше. Но тут ведь явно требуются наивность и жизнелюбие значительно более молодого человека. Для крючьев и топоров. Революция делается порывистым сердцем. Тем более если она победила на целые две тысячи лет, а не просто перегородила полицейскими кордонами, скажем, Париж на неделю, чтобы молодежь могла побить стекла, покричать и попеть на улицах все самое любимое из "Битлз".

Тогда в Киевской лавре я решил, что им всем было не больше двадцати пяти. Максимум двадцать восемь. Потому что в тридцать человек уже готов обсудить с обществом условия капитуляции. Своей, разумеется. Заставить капитулировать общество в этом возрасте за всю историю смогли всего два-три человека.

Я попросил у продавца святую Любовь и долго вглядывался в ее совсем не похожий на Любин лик взрослой печальной женщины. "Вот возьмите еще свечечку. Как придете домой, зажгите ее перед дверью и войдите со словами: "Святые отцы Печерские, молитесь о нас". Возьмите, возьмите. Сила необыкновенная. Да нет, спасибо, я комсомолец. - Берите, берите". Потом, уже вернувшись в Москву, выяснил ее возраст. Дочерей святой Софии казнили в 137 году при императоре Адриане. Вере исполнилось двенадцать лет, Надежде было десять, а Любовь приняла мученичество девятилетней. Так что даже мои аллюзии на французских шалопаев оказались сильно преувеличенными. Но с "Битлз" все-таки были пересечения. Раннее христианство и рок-н-ролл. Встреча союзников на Эльбе. "All we need is Love! All we need is Love!" А вот насчет возраста никаких двадцати-двадцати пяти лет. Просто дети.

Оскар Уайльд тоже мучился от этих несоответствий. Правда, в другую сторону.

"Трагедия старости не в том, что стареет тело, а в том, что душа остается молодой".

Извелся, бедняга, со своей юной душой, с этой шустрой Психеей, в коридорах тюрьмы города Рэдинга. Куда тоже попал, разумеется, по душевной молодости. А как вы хотели? Проблема внутреннего возраста.

Интересно, он когда-нибудь совпадает с тем, на что смотрят все эти люди в метро, когда ты входишь в вагон и стоишь у дверей, и качаешься, потому что все места заняты, и все смотрят, а на что им, скажите на милость, еще смотреть? И никто не уступает место.

Или никогда не совпадает?

Очевидно, на иконах пишут возраст души. С видимым глазу корреляция в этой живописи отсутствует.

И, значит, все же несоответствие.

Такое же, впрочем, обычное, как отношение к евреям. Как те вопросы, которые задавал мне Николай по поводу моего жидовского детства. И думал, наверное, что выводит этим самым меня из себя. Хотел заставить меня занервничать, чтобы контролировать ситуацию. Психолог. Можно было предвидеть эти гэбэшные штучки.

Ну и зря старался. В артиллерии, как сказал мне один бывший полковник, это называется "огонь по площадям". То есть стреляем не прицельно, а так - в принципе, в том направлении. Где затаился противник и чешет свою пархатую голову. Потому что выводить меня из себя - излишняя затрата ресурсов.

Я уже давно из себя вышел. И где обратная дверь - я, кажется, позабыл.

Но зато помню, что все на свете является не таким, каким оно выглядит. Или считается. Несоответствие торжествует во всем, как удар дубиной. Покорность евреев ужасной судьбе - это просто колыбельная на ночь, которую гои напевают себе и своим детям, пока те носятся за очередным Сеней и пинают его ботинком под зад. "Ой ты, гой еси, добрый молодец!" Песенка для самоуспокоения. Потому что слово "изгой" во всей своей аутсайдерской красе означает "из гоев", а вовсе не "из евреев". Беззащитность семита - самое сильное его оружие. Бьет прямо в сердце. Впрочем, иногда бывает и ниже. Как попадет.