Андрей Геласимов - Рахиль

- Как это у тебя получилось? - спросил Николай, когда мы вышли на улицу.

- Ничего сложного. Простой анализ структуры. У каждого героя своя функция и свои мотивы. Как только и то, и другое исчерпано, автору приходится его убивать. Если это хороший автор. У плохого все может тянуться до бесконечности, поскольку он не понимает ни мотивов, ни функций. Тогда читатель или зритель скучает. Аналитику определить этот момент в тексте совершенно не трудно. Позитивный эффект от ухода персонажа состоит в том, что зритель испытывает сострадание. Если погибает центральный герой, сострадание перерастает в катарсис. Ну это все есть у Аристотеля. Технологии разработаны очень давно.

- А как ты узнал, что в последней перестрелке убьют только главного цеэрушника?

- Перед стрельбой он единственный снял пиджак. Это вопрос колористики. На белой рубашке кровь выглядит намного эффектней, поэтому режиссер специально его раздел. А в момент попадания пуль, если ты помнишь, сцена перешла в режим замедленной съемки. Это можно назвать актуализацией ключевого события за счет задержки в развитии композиции. Гете, кажется, называл это "ретардацией". Точно не помню.

- А пожар в машине?

- Видеоряд до этого был насыщен образами огня. И у того, кто должен был в итоге сгореть, прозвучала в предыдущей сцене реплика "Моя жизнь - как пламя" или что-то в таком духе. Это была, конечно, метафора, но в искусстве ничего не происходит без подготовки. Так же, например, как в бою. Перед атакой пехоты или бронетехники ведется артиллерийский огонь. То есть необходимо заранее создать внутреннюю мотивацию того или иного события, поскольку как автор ты знаешь, что оно в конце концов должно произойти. А просто так ничего не бывает. В реальной жизни, между прочим, тоже работают эти законы. Называются "причинно-следственные связи". Только вектор их построения смотрит в противоположную сторону. Как европейская письменность в отличие, скажем, от арабской. Не справа налево, если ты понимаешь, о чем я говорю. И строит их совсем другой автор.

- Тебе в органах надо работать, - усмехнулся Николай, усаживаясь в машину.

- Ты же говорил, евреев туда не берут.

- Внештатником, - сказал он. - Внештатником, дорогой. Тебя куда отвезти?

- Мне все равно, - ответил я, стоя перед машиной на тротуаре. В принципе, никуда. Можете оставить меня здесь.

* * *

Когда поженились, Любе нравилось заниматься со мной любовью. Вечерами она расстилала постель, а я специально выглядывал из кухни, задержав свой текст о Фицджеральде на середине строки, позабыв об этом несчастном Гэтсби. Из комнаты ее отца доносились стихи Заболоцкого, и я напряженно старался уловить - что конкретно декламирует Соломон Аркадьевич. Если это была "Некрасивая девочка", то у нас еще оставались переводы грузинских поэтов, и, значит, вполне можно было успеть. Но если он переходил к "Старой актрисе", мероприятие приходилось переносить на завтра. После "Актрисы" декламация стихов обычно заканчивалась, и Соломон Аркадьевич начинал путешествовать по квартире. Понятие "закрытая дверь" для него не существовало. Хорошо еще, что он шаркал ногами.

"Это мой дом, - говорил Соломон Аркадьевич. - Не надо в нем от меня запираться".

Чтобы избежать пугливого вскакивания с дивана и неловкого прижимания одеяла к груди, мне пришлось подарить Соломону Аркадьевичу шлепанцы на два размера больше и в деталях исследовать творчество Николая Заболоцкого. При этом я должен был научиться идентифицировать текст через толстую стену и две двери. Сюда добавляй скрип старых пружин, Любино дыхание и стук моего собственного сердца. Время от времени - мяуканье Любиной кошки, которая сидела под нашим диваном, изгибаясь от похоти, и, очевидно, нам страшно завидовала. Но Соломон Аркадьевич не хотел котят, поэтому Люсю из квартиры не выпускали. В подъезде бродили ужасные черные коты, а я целовал мою Рахиль под Люсины вопли и прислушивался к голосу Соломона Аркадьевича за стеной.

Через полгода после того, как мы поженились, меня можно было брать акустиком на подводную лодку. Вражеским кораблям был бы конец.

У всей этой моей наблюдательной работы имелся один существенный минус. Она настраивала меня не на тот лад. Вернее, на тот, но он был немного не в том направлении. Из-за интенсивности моих наблюдений стрелка компаса иногда излишне стремительно разворачивалась в искомую сторону. То есть, разумеется, в итоге я сам всегда планировал там оказаться, поскольку - кто не планирует? Но не с такой же скоростью.

Казусы происходили не очень часто, однако воспоминание о них надолго отравляло радость от возвращения к тексту о Фицджеральде. После проигранной битвы я сидел на кухне перед своими исписанными листами и шаг за шагом анализировал причины своего очередного поражения. Чаще всего я склонялся к мысли, что виной всему была моя торопливость и природное любопытство. Декламация Соломона Аркадьевича оставалась вне подозрений, потому что по логике и по общему внеэротическому контексту она должна была меня отвлекать, однако в своих преждевременных эякуляциях я склонен был винить даже поэзию Заболоцкого.

Впрочем, быть может, мне просто не стоило подсматривать перед этим из кухни за тем, как Люба стелит нашу постель. Меня просто завораживали ее движения.

"Ну что, ты идешь? - оборачивалась она ко мне и откидывала узкой ладонью черную прядь со лба. - А то он потом нескоро уснет, а мне завтра к восьми. Чего ты так на меня смотришь?"

Я отворачивался, шелестел бумагами на столе, рассчитывая на спасительное воздействие литературного шелеста. Потом признавался себе, что сквозь этот жаркий туман все равно уже никакого Фицджеральда не видно, поднимался из-за стола и шел к ней, чувствуя, как пылает лицо.

"Что с тобой? Тебе плохо?"

"Нет, мне хорошо. Только не надо говорить со мной таким материнским голосом".

* * *

Отдельной строкой при этом шла ревность. Точнее, она шла с красной строки. И, в общем, заглавными буквами.

"Не стану я тебе ничего о них говорить, - шипела на меня Люба. Отвяжись! А то хуже будет".

Но я не мог отвязаться. Это было больше меня. Как стихи Заболоцкого и неудержимое шарканье шлепанцев Соломона Аркадьевича. Ни одно существо на свете не сумело бы остановить ни то, ни другое. Тем более - мою ревность.

Поэтому я спрашивал о них. О тех мужчинах, которым она стелила свою постель до меня. О настоящих взрослых мужчинах, которые не волновались, ни к чему не прислушивались и не кончали так быстро. Которые всегда были где-то рядом со мной, бесплотными тенями заглядывая через мое плечо ей в лицо, когда она закрывала глаза и откидывала голову на подушку.

"Слушай, так ты сойдешь с ума, - говорила она потом, присаживаясь рядом со мной на табурет и затягиваясь моей папиросой. - Или я сойду. Неужели тебя это так волнует?"