Захар Прилепин - ПАТОЛОГИИ

«Да это настоящие хохлы, никто не выёбывается… Раненых убивают».

Ещё ничего не успеваю не решить, не придумать, когда передо мной возникают две ноги, мощный берец в двух десятках сантиметров от моей несчастной стопы, заляпанной грязью… и бушлат, небрежно расстёгнутый, и рука в перчатке с отрубленными пальцами… из перчатки торчат пухлые, с длинными грязными ногтями…

Человек стоит к нам левым боком, глядя по сторонам. В правой руке, - автомат, он небрежно держит его за рукоятку. Только что из этого автомата…

Меня вскидывает легко, словно разрядом. Клешня моя смыкается не на горле, - на кадыке резко обернувшегося ко мне человека, и я тяну этот кадык на себя, и другая моя рука лезет в глаза ему, сразу в оба глаза, выщипывая их, выковыривая…

Стреляет автомат возле ноги, - он нажал на спусковой крючок… но я уже сижу на нём, на груди его, - мы упали… и я рву, пытаюсь порвать лицо человека, словно оно резиновое… словно это тушка курицы, - курицы уже лишённой перьев, но ещё почему-то живой, пускающей кровь и курлыкающей.

Ухо! Моё ухо отрывают! Тянет за ухо чья-то рука, скребя пальцами по черепу, собирая мою кожу под длинными ногтями…

Лежащий подо мной человек крякает, хекает, и слабнет.

Ещё несколько секунд держу его. Правая моя рука ещё лежит на горле, пальцы судорожно, насмерть сведены на так и не вырванном, твёрдом кадыке. Левая рука, четырьмя пальцами в его полном крови рту, между пальцами что-то мягкое и тёплое, словно рука опущена в свежее коровье дерьмо… Большой палец вдавлен, воткнут в щёку снаружи.

- Слазь! - говорит Монах, - Надо уходить.

Я оборачиваюсь, он сидит у меня за спиной с окровавленным ножом в руке.

Озираюсь. Рядом, лицом вниз, лежит ещё один труп, - человек, зарезанный Монахом в спину. Я даже не видел, что хохлов было двое.

Брезгливо извлекаю руки, слезаю с человека…

Брюхо его проткнуто. Это Монах его зарезал.

- Надо уходить, - повторяет Монах, глаза его раскрыты широко, торчит квадратный кадык, и даже дрожать он перестал.

- Автоматы! - говорю я.

Пока Монах поднимает стволы, я вытираю грязные ноги о бушлат прирезанного, пускающего тихую кровь. У него в грудном кармане рация, лопочет что-то. Зачем-то беру ее, сую в карман.

Тянусь за берцами, вижу скрюченные, окровавленные пальцы своих рук.

Влезаю в ботинки, грязные обледенелые лапы с трудом всовываю. Монах торопит меня.

- Ни хуя больше не будет… - отвечаю, сам не зная, какой смысл вкладываю в свои слова.

Монах подаёт мне автомат, когда я поднимаюсь.

- Подожди, - говорю, отстраняя ствол, - Помоги.

Снимаем бушлат с изуродованного мной и Монахом хохла. Словно пьяного раздеваем, - корявые руки его торчат в разные стороны, не слушаются, мешают. Сдираю с себя куртку «комка», сырой, одеревеневший тельник. Обряжаюсь в бушлат, чувствуя голым телом тёпленькое ещё нутро его. Монах суёт мне автомат, снова торопит.

- Брюки бы ещё переодеть… Яиц не чувствую, - говорю.

- Пойдем, Егор.

«А чего уходить? Их так легко убить… И теплей стало».

Задерживаюсь возле лежащих у дороги, - Монах уже сбежал вниз, на обочину.

- Монах, а это ведь наши «собры»… Которые в школу приезжали.

Там чьи-то ноги обгоревшие торчали из БТРа. Может, это Кизя?

Бежим по пустырю, разбрызгивая тяжелые, глубокие лужи, разбрасывая из-под ног комья грязи.

«Куда? К зданиям? В овраг? Куда?»

Бежим, просто подальше от дороги, вниз, обгоняя стекающие в овраг ручьи. Никто не стреляет. Почему никто не стреляет?…

Луна трясётся, отчетливая и близкая. Из Святого Спаса ее тоже видно, такую же.

Влетаем в яму, - и сразу чуть по пояс в воде. Вылезаем… Опять обдаёт холодом.

Еле таща ноги, прёмся куда-то, меся грязь…

Останавливаемся у кустарника, дышим.

«Надо бы в воду залезть, обратно в овраг спуститься… Не полезут чичи в воду. Забраться там в кусты, сидеть жопой в воде… Холодно, но зато выживем…

…А утром приедет дед Мазай и заберет нас…

…Стволы зачем-то взяли… Чтобы с ними бегать, что ли? Туда-сюда по полю…

…Иди воюй, если хочешь…

…А мне всё равно…»

Но, нет, мне не всё равно, - что-то внутри, самая последняя жилка, где-нибудь бог знает где, у пятки, голубенькая, ещё хочет жизни.

- Эй!

Нас дёргает с Монахом, приседаем, разом остановив дыханье. Топорщим стволы в сторону оклика.

- Кто? - спрашиваю зло, предрешённо, держа палец на спусковом.

- Ташевский, ты?

Встаём… Кажется, Монах тоже улыбается.

- Хасан? Хасан, ты что ли?

- Я, я… Не ори.

Идём, шлепая по воде, навстречу друг другу.

Со стороны дороги раздаётся очередь. Пригибаем головы, словно это поможет, и всё равно идём.

«Бля, а рация? - вдруг вспоминаю, - Где рация? Выронил, наверное, когда бежал…»

Подходим в упор друг к другу. Ба, тут ещё и Вася. И Плохиш!

У всех троих автоматы, отмечаю я.

- Вот, блаженная троица… - произношу, имея в виду их, парней.

- На дорогу, что ли, ходили? - спрашивает Хасан.

Парни тоже трясутся от холода. Но впятером веселей трястись… Как славно впятером трястись.

- БТРы горят. «Собров» положили… - отвечаю.

- Я знаю. Больше никого не видели?

- Нет. А вы?

- Там ещё четыре человека, - говорит Вася, кивая неопределенно мелко дрожащей головой.

Идём куда-то, в темноту. Входим всё глубже и глубже в воду. Плохиш матерится, и мне радостно это слышать, голос его.

- Кто ещё? Кто жив? - спрашиваю.

Кажется, меня от счастья трясёт, а не от холода.

- Семёныч жив, - говорят мне. И ещё называют имена.

- Мы к школе пробовали сходить… может, раненые остались. Обстреляли нас… - говорит мне Вася. - Они гранаты кидают под окна… туда, где мы убегали… там наших человек тридцать осталось…

Чавкаем ногами, подняв автоматы над головами.

- Чего будем делать? - спрашиваю.

Никто не успевает мне ответить, - вспыхивает ракета, зависает в воздухе. Вдруг вижу школу, - стоит в метрах трёхстах от нас, чёрная.

«Из школы ракеты запускают, собаки», - понимаю мгновенно.

- В воду! - приказывает Хасан.

Разом присаживаемся, пригибаем головы к воде, корябаем пальцами левых рук за дно (в правых - автоматы), цепляемся за осклизлые коряжки.

Сразу раздаётся стрельба, но куда-то в сторону стреляют.

Ракета гаснет, - вижу по отражению в воде.

Встаём, вновь бредём, не взирая на стрельбу. Вода по грудь…

На кустистом возвышении, - островком его не назовёшь, оно тоже в воде, но воды там по колено, а где и по щиколотку, - сидят наши… В кустах.

Кому-то, - тяжело раненому, - накидали веток, деревце сломленное разложили, - получилась лежанка, сырая, ребристая, но всё не в воде лежать.

В наши лица вглядываются, нас называют по именам, и мы называем оставшихся по именам. Голоса хриплые сдавленно звучат, произносящие русские имена.