Сигизмунд Кржижановский - Возвращение Мюнхгаузена (Повести, Новеллы)

Прежде чем встретиться с подлестничным жильцом, обитатель верхнего этажа совершенно случайно наткнулся на запись в домовой книге, задержавшую его взгляд сначала странностью почерка, потом и иной странностью: вправо от остробуквого "Штерер Максимилиан" тянулось по графам: 34 - холост; в графе "Откуда прибыл" значилось - из Будущего. Правда, чья-то старательная, но неумелая рука, которую Стынский тотчас же, впрочем, разгадал, вытянула строчное "б" в пропись и прикорючило к нему слева серповидное "с". Получалось: из с. Будущего. Стынский, который брал шнурованную книгу для прописки временно гостившего приятеля из провинции, возвращая ее Жужелеву, вдел на вопросительный знак и осторожно, чтобы и не зарябить глади, забросил слова:

- Скажите, Пров, в какой это губернии село Будущее, что-то я не припомню?..

Глаза Жужелева смотрели сквозь ухмылку:

- Может, оно и не село, а иначе как, но так уж для порядку, чтоб в милиции не придрались. Ну, и если человек, от така ли, от сяка ли, только при одном уме остался, незачем его выспросами тревожить: то были дрова, а то человек, дрова вороши, а человека...

Но Стынский, получивший комментарий только к одной букве странной записи, решил разгадать и остальные семь знаков. В тот же день и на следующее утро, проходя подъезд, он оглядывал сомкнутые, точно половины косого складня, створы подлестничной двери. Они были неподвижны, и за их крашенными нажелто досками - ни единого звука. К вечеру, когда, как говаривал Стынский, волки должны пользоваться тем, что их не отличают от собак, он имел обыкновение отправляться по сердцевым делам (опять-таки выражение Стынского). С веселым переливом, сосвистывающимся с губ, и цветком, качающимся в петлице, скользил он по поручню лестницы вниз, когда вдруг в треугольном подлестничье зашумело. Стынский, перегнувшись через перила, увидел: косой складень распахнул створы и изнутри, точно под толчками пружины, выдвинулась и распрямилась, как-то вдевшись на вертикаль, высокая, в широком раскрылье плеч фигура. Литератор наклонился еще ниже, стараясь прорвать глазами сумерки, и скользкий стебель цветка, наклонившегося тоже, выпрыгнув из петлицы, бросился в пролет:

- Виноват. Не нагибайтесь, я сам.

Но человек из складня не собирался нагибаться. Первое, что услышал Стынский, сбежав вниз, это хруст перелюбопытившего его цветка, на который он сам в полутьме и торопи наступил. Лицо нового вселенца было в аршине от глаз; оно так поразило Стынского, что рука его не сразу нашла путь к шляпе, а язык к словам:

- Очень рад встрече. Иосиф Стынский. Пс. Неясно? Пс. - это наша "известняковская" аббревиатура "писателя". Вместо: гражданин писатель Тыльняк или там досточтимый метр Силинский - просто "эй, пс.", - и идут, представьте себе, пс. за пс. сюда вот вкруг пролета: по четвергам у меня весь литературный "известняк" (известь тут ни при чем). Вы, я вижу, давненько не были в Москве; что, изменилась старуха, а?

- Да, с тысяча девятьсот пятьдесят седьмого. Если хотите, изменилась, да.

Ответ был так странен, что Стынский откачнулся на шаг:

- Извольте, но ведь у нас сейчас только...

После этого разговор продолжался, не покидая ступенек, еще минут двадцать. Последней фразой Стынского, просительно вжавшегося ладонью в ладонь Штереру, было:

- Следующий четверг жду. Нет. Нет. Непременно. Ведь это опрокидывает мозг, черт возьми. Я сам приду за вами, и "неволей иль волей", х-ха. То-то накинутся на вас пс.-ы!

Придя на свидание, взъерошенный Стынский на "я думала, вы уже не..." не ответил ни слова. "Предмет", бывший на этот раз желтоволосой поэтессой-беспредметницей, как и подобает предмету страсти, задолго обдумал туалет, реплики, сощур глаз и поцелуи. Но все пошло куда-то мимо поцелуев, и глаза пришлось не щурить, а, скорее, расширять. Стынский, фамилия которого не вызывала никогда обидных для него ассоциаций у женщин, на этот раз как-то взволнованно отсутствовал. Держа себя за петлицу, он нервно дергал пиджачный отворот, точно пробуя бросить себя куда-то вперед или вверх:

- Кажется, я встретил, страшно даже выговорить... ну да, одного из тех, о которых я клепаю свои листовки. Это непередаваемо, это нельзя ни в каких словах. Теперь я знаю, что значит очутиться на ладони у Гулливера: сожмет в пясти - и пшт. Наружно он похож на этакого мунляйтфлиттера, но...

- Послушайте, Иосиф Непрекрасный, если вы пришли к женщине, разрешившей вам tete a tete 1...

1 С глазу на глаз (фр.); букв.: голова к голове.

- Tete a tete: вот именно, это было первое подлинное tete a tete в моей жизни - голова к голове, мысль о мысль. Обычно во всех этих поцелуйных свиданиях tete a tete на миллион верст.

- Неблагодарный, он же еще и привередничает. Сядьте ближе.

- Сквозь сумерки я успел разглядеть слова, но не лицо. Оно показалось мне бледным, но я все же почему-то вспомнил...

- А теперь обнимите меня за талию.

- Ах да, за Талию? а почему не за Мельпомену? И я все-таки вспомнил легенду о лице Данта, обожженном и солнцем, и пламенем адских кругов. Нет, таких, как этот, никогда не жалеют, и незачем жалеть: они ведь, все равно не замечают жалостей, клянусь моей серией и построчными пятаками! Надо спустить "пс.-ов" и... четвертовать. Мы вспрыгнем на цыпочки, да, но пусть и он нагнется, хоть раз.

XI

Еще в канун четверга Жужелеву было строжайше наказано следить за обиталищем Штерера. Стынский леденел при мысли, что "гвоздь" его вечера может как-нибудь выгвоздиться.

К девяти "известняк" стал понемногу собираться. Большая, в беленых стенах комната верхнего этажа распахнула не только дверь, но и два высоких окна, гостеприимно раскрывших створы светящимся пунктирам московских огней. Уже через полчаса над головами качался сизый дым и от уха к уху кружилачья-то вцарапывающаяся в мозг эпиграмма. За спинами гостей, плющась по стене, из-под стекла - окантованные нажимы и разбеги угля и карандаша. В углу меж сбившимися в кучу головами кувыркался каламбурным клубом последний политический анекдот. Среди московского "известняка", рассевшегося по прямоногим скамьям и табуретам, можно было натолкнуться глазом на: модного поэта с лирическим накалом в рыбьей груди; ученого-лингвиста, не размыкающего рта, о котором говорили, что он "молчит на двадцати шести языках"; знаменитого кинорежиссера, которого мысль, выжестикулировываясь, делала похожим на шестирукого Вишну; длиннолицего беллетриста, с ногами, затиснутыми в гетры, на скулах которого дергался тик, а в фразах - "так вот"; мясистый, с седыми заездами лоб маститого критика; глубокое декольте беспредметницы: круглящуюся, будто глаз на затылке, тщательно зачесанную лысину издателя; изогнутую из-под манжеты нервную кисть художника-карикатуриста. Ложечки откружили в стаканах. Лирик встал и, теребя бант над рыбьей грудью, прошепелявил: