Сигизмунд Кржижановский - Возвращение Мюнхгаузена (Повести, Новеллы)

И из сна спор вернулся, будто и он отоспался и отдохнул, назад в явь. Три рта кричали вперебой о главном назначении рта:

- Чтобы есть.

- Врешь - чтоб целовать.

- Оба врете. Чтобы говорить.

И тут я, знаете, бросаю весла и доверяюсь течению: ведь зачем мне измышлять, посудите сами, зачем трудолюбиво скрипеть уключинами, раз я догреб до того мощного течения, которое само понесет мой сюжет, вместе с сюжетами о кривде и правде, о странствующих браминах "Панчатантры" и прочих прочестях? То есть я хочу сказать, что Инг, Ниг и Гни, не доспорившись ни до чего, отправляются во славу канонов сюжетосложения бродить по свету, прося у всех встречных разрешить их спор. Нелогичность этих странствующих споров, житейская неоправданность их не должна смущать того, кто знает, что жизнесложение и сюжетосложение лишь скрещиваются, но не совпадают. Сюжетика бросает эти споры, как растение бросает споры: в пространство, где они прорастают. Итак - плыву...

- Да, вы плывете, - Зез гневно ударил каминными щипцами по головешкам искры прянули навстречу удару, - плывете, но не на книжном ли шкафу, набитом ссыпью букв? Должен вам сказать, друзья мои, что за последнее время от всех ваших замыслов разит типографской краской: один берет набитые буквами книги в "персонажи" своих новелл, другой, изволите ли видеть, "бросает весла" (кстати, труднее и придумать более обстуканную о все типографские станки метафору), чуть его втянуло в чернильный поток сюжетокропательства, этак мы скоро...

Жилы Фэва налились кровью:

- Вы слишком трусите книжного переплета. Меня ему не захлопнуть, потому что я... не мышь. Я не побывал, как иные, в знаменитых писателях, и алфавит для меня не приманка,- а вот...

Но тут Зез, сделав знак молчания, круто повернулся ко мне:

- Наш спор я предлагаю на суд нашего гостя: со стороны ему виднее и легче быть справедливым.

Все глаза были на мне. И я ответил:

- Этим вы превратите ваш спор в "странствующий спор", против допустимости которого только что сами возражали.

- Отказанный гамбит, ловко сыграно. С дороги, Зез, посторонись и дай пройти моим трем героям туда, куда им давно уже пора. Ведь заря ширится. Того и гляди, проснется хозяин и потребует за ночевку и битую посуду. А во всех карманах ни медяшки. Инг, Ниг и Гни вышли на цыпочках из "Трех королей". Городок еще спал, зажмурив ставни, а навстречу уж, с мешком и колокольцем на конце палки, двигался сборщик-монах. Он протянул свою звякающую суму, но вместо милостыни получил вопрос:

- Для чего тебе дан Богом рот: для пищи, поцелуев или речи?

Монах перестал встряхивать мешком, колокольчик замолчал, молчал и он. Ниг заглянул под капюшон:

- Это камедул, - присвистнул он,- мы сразу же наткнулись на обет молчания. Твое дело плохо, Инг. Ведь это почти ответ: святость обходится без слов.

- Да, но она налагает на себя и посты. Кроме того, думается мне, целовать шлюх - это тоже мало помогает спасению души. Выходит, что рот вообще ненужная дыра на лице, которую надо поскорей заштопать и жить, в ус себе не дуя. Нет, тут что-то не так. Идем дальше.

Вновь зазвякавший колокольчик и трое спорщиков разминулись. У городских ворот Ингу, Нигу и Гни повстречалась глухая старуха; как ни кричали ей сначала в один, потом в два, наконец, в три голоса - вопрос о рте, она все твердила свое:

- С черным пятном на лбу. Корова. Не видали ли? Черное пятно на лбу. Корова.

- У всякого своя забота, - вздохнул Инг.

В это время, ржаво скрипя, распахнулись створы городских ворот. Мои трое начали странствование.

Пройдя пару лье, они встретили грохочущую телегу, на которой, свеся ноги, с краюхой хлеба меж губ, раскачивался длинный детина. Инг крикнул было ему вопрос, но из-за грохота колес детина вряд ли расслышал, а если и расслышал, то рот его был слишком забит, чтобы решать проблему о рте. Шагали дальше.

К полудню меж качаемых ветром колосьев увидели странника: на плече у него был мешок, в руке посох, он шел с веселым - сквозь пыль и загар лицом, пересвистываясь с перепелами: может быть, это был один из странствующих клириков (лицо его было тщательно выбрито), возможно даже ваш отец Франсуаз.

Рассказчик обернулся вдруг к Тюду и приветственно поднял правую руку кверху. Тюд, улыбнувшись, сделал ответный жест: две темы, как корабли, чьи рейсы пересеклись, отсалютовали друг другу - и Фэв продолжал.

- Отчего у человека один рот, а не три? - спросил, поклонившись клирику, Ниг.

Спрошенный остановился и оглядел странников. Сначала он ополоснул горло из винной фляги, болтавшейся у него на ремне, затем подмигнул и сказал:

- А вы уверены, дети мои, да пребудет благодать Божья с нами, что у вас так-таки по одному рту? Когда я уйду, спустите штаны и проверьте: не два ли? А если доберетесь до ближайшего веселого дома - любая девка докажет вам, что три. Добрый путь.

И зашагав своими длинными, затянутыми в дорожную юфть ногами, отец Франсуаз быстро скрылся из виду и из рассказа.

- А ведь поп хотел нас одурачить, - зачесал в затылке Гни.

- И чисто сделал дело, - сплюнул с досадой Ниг.

- Дурачить, - ответил Инг, - это забавляет только дураков. Людские умы стали грубы и плоски - как вот это поле: гоготать легче, чем мыслить. Где логизмы великого Стагирита, где дефиниции Аверроэса и иерархия идей Иоганнеса из Эригены. Люди разучились обхождению с идеями: вместо того чтобы смотреть идее в глаза, они норовят заглянуть ей под хвост.

И трое молча продолжали путь.

Навстречу изредка попадались крестьяне, возвращающиеся с работ, купцы, дремлющие под звон бубенчиков на своих мулах. После встречи с голиардом решено было соблюдать осторожность и не обращаться с вопросом к каждому встречному и поперечному. После дня ходьбы, вдали, над пригнувшимися к земле маслинами, показались зубчатые стены города. Пыль и жар опадали. Цикады в траве пели громче, а солнце светило тише. Почти у самых ворот города, на зеленой лужайке, примыкавшей к дороге, странники увидели женщину, сидевшую на траве, среди шуршания цикад, со спеленутым ребенком на руках. Женщина не сразу ответила на приветствия путников, так как была занята своим: рас стегнув грудь, она приблизила розовый сосок к рту младенца, тотчас же жадно задвигавшего губами, и, наклонившись, с улыбкой всматривалась во вздувшееся личико сосуна.

- Клянусь гусем, - рявкнул Гни, - спеленайте меня, потому что мне захотелось молока.

Ниг только облизал губы. А Инг, покачав головой, сказал:

- Если не вся истина, то две трети ее открыты младенцем: поглядите на этот крохотный беззубый ртишко - ему дано то, что не дано нам - умение сразу и есть, и целовать. Этот несмышленыш заставляет меня, о друзья мои, возвратиться мыслью от этих скудных и пыльных слов к пышным кущам райского сада, где все было дано человеку не частями и не враздробь, а целостно и полно. Но райские рощи отцвели, и трем смыслам, увы, стало тесно в одном рте. Скажите, милая, чей это ребенок?