Отар Чиладзе - Годори

- Главное - сохранить достоинство, - вдруг разволновался Элизбар. - За это можно отдать все - и жену... и голову... Без него жизнь лишается смысла. Достоинст-во - то же отечество...

- Главное, иметь повод, дядя Элизбар...Повод! - воскликнул Антон и скривился от боли. - У меня был повод, - продолжил он потише, прислушиваясь к своим ощущениям. - Отличный повод, стопроцентный, за что меня и вытолкнули взашей из тюрьмы... Учли и свое, весьма эффектное, так и мое вполне аффектное состояние и заменили двадцатитрехлетний срок на бессрочную свободу... Когда хочешь, куда хочешь и что хочешь... Вот и пьянствую по духанам со старыми чекистами и по ночным барам с начинающими бизнесменами. Кажется, даже стал голубым... Во всяком случае, вкусил коллективный секс и оказался объектом группового изнасилования...

- Никакая это не свобода... Сам прекрасно знаешь, и не валяй дурака! одернул его Элизбар. - До свободы еще далеко. Гусеница окуклилась, но бабочка из кокона не выпорхнула... Может быть, ты и есть та бабочка, а? - Он всем телом обернулся к Антону.

- Что гусеница - точно! - Антон вскинул обе руки. - С детства был на стороне гусениц... Однажды отнял гусеницу у паука, освободил от паутины - и с тех пор несу за это наказание. Тот паук угнездился в моей душе, стоит шевельнуться, лапками корябает душу...

От такого признания (паук в душе) Элизбар содрогнулся, но промолчал. Да и что он мог сказать? Чем обнадежить человека, больного столь редкой болезнью?! Развязал рюкзак и принялся шарить в нем. "Неужели и этот не жилец?.." - думал встревоженно. Но ведь, в сущности, именно Антон единственный, законный и полноправный хозяин этой земли, причем в точности соответствующий ей: немного не в себе (из-за повышенной впечатлительности), не пьяный, но с пьяными речами, бесконечными и бессмысленными, впрочем, правдивыми и искренними, не виновный ни перед кем, но гордящийся славой преступника и убийцы; не вынашивающий планов ни убийства, ни замирения, но готовый и к тому, и к другому - в зависимости от погоды и настроения; в какой-то мере хулиган и босяк, поскольку таковы все его ровесники и ровесницы, следующие установившимся в мире правилам и этическим нормам. Если определять философско-поэтически, Антон - нож в руках сумасшедшего, попавший ему в руки по нашей беспечности и бесхребетности. Он и впрямь похож на нож острый, холодный, опасный... Но, может быть, именно тебе поручается спасти его, если это еще возможно?! Возьми его с собой... И огнем очиститесь оба! Может быть, это и есть твой долг, твое поручение, а ты не слышишь?! Считаешь себя писателем, но не допускаешь, что все это предопределено заранее. Если не так, почему именно у тебя родилась Лизико и почему ты - генетический антипод - породнился с Кашели; почему именно сегодня Антон покинул "свою тюрьму" и почему, оказавшись именно в этом саду, именно рядом с тобой сел на скамейку?! Конечно, возможно совпадение, случайность, но... "Никаких "но"! рассердился Элизбар - Никаких "но"!" - повторил упрямо. Вернуть в стадо одну заблудшую овцу уже дело, и немалое. Возьми его и верни, если ты хоть на что-то способен. Стань для него Эквтиме (каков клад, таков и хранитель!), если ты и впрямь не лицемер, как считает твоя дочь. Нет, Элизбар не лицемер, он просто книжный червь, безвольный и бесхарактерный, и никто лучше него не знает, на что он способен, на что хватит его ума и сил. Конечно, хотеть это немало, но одного желания недостаточно, чтобы привязать на шею кошке колокольчик. Надо не только хотеть, но и мочь. Говоря прямо, Элизбара одолевает то же бессилие, что и его страну, его народ, - это шок, вынесенный из утробы поглотившего чудища, общая национальная немочь, следствие шестисотлетнего удушливого мрака и неподвижности; они все вместе должны избавиться от него или все вместе опять оказаться заглоченными чудищем, но теперь уже без вской надежды быть исторгнутыми обратно и переваренными без следа... Какая разница, почему занесен топор? Что бы ни послужило причиной, порознь ничего не добиться, любой, самый смелый порыв пропадет втуне... Вот и Элизбар собрался на войну, чтобы преодолеть бессилие и немочь, хотя не уверен (в особенности после встречи с Антоном) в том, каким окажется результат. Они ведь больны общей болезнью; как не имеет смысла лечить от дурной болезни одного из супругов, точно так же бессмысленна единичная самоотверженность: это всего-навсего аффект, рискованный трюк, тягостное зрелище... А потому возьми его за руку и поведи... Разве мало, если хоть один неблагодарный сын поймет, что с ним, почему он в таком положении?! Возьми за руку и наставь на путь, объясни, что ваши беды не вчера начались, что вы пережили уже много похожих, постыдных времен, если, конечно, это называется - пережить, с тех пор, как Папа Римский Пий Второй задумал изгнать турок из Византии и посланный им в поисках союзников некто Лодовико из Болоньи не нашел Грузии... И так далее, и далее... Что ж, вы многое потеряли (хотя бы законное место на карте!), но, пока вы боролись, вы были народом. Враг все-таки считался с вами. Но с тех пор, как ваш меч заржавел в ножнах, а шлем жена пристава задвинула под кровать вместо ночного горшка, вы потеряли не только место, но и лицо... Зато взамен обрели мудрость, сделались поэтами и сочинителями, придумали басни, отражающие вашу никчемность и коварство врагов. Между прочим, это тоже клад, и ему нужен свой Эквтиме. Вот и научи его тем басням, растолкуй, почему маленький комар одолеет хворую лошадь, если, конечно, маленькому комару поможет большой волк. Война - так война. Ну и что, если и на этот раз потерпите поражение. Поражение - еще не конец. Конец - это мир. Все войны кончаются миром. Могильный покой воцарится вокруг, и тогда ты поймешь, что для тебя все кончено... Но об этом поговорите там, на передовой, лицом к лицу с судьбой. А сейчас главное...

- Сейчас главное что-нибудь надеть, - сказал Элизбар.

Антон резко встал. Похоже, упоминание об одежде только усилило чувство холода. Он хлопал себя по плечам и по голой груди, покрытой гусиной кожей.

В саду светало. Побежденная тьма беззвучно истаивала в собственных расщелинах. Поодаль нерешительно обозначился шаткий фанерный стенд. На нем оказалась наклеена театральная афиша, точнее, наспех закреплена - теперь она некрасиво и косо свисала, завернувшись одним углом. Элизбар копался в рюкзаке; возможно, он просто избегал смотреть на Антона. При свете дня тот являл собой не столько ужасное, сколько жалкое зрелище, до боли трогательное в своей беспомощности и беззащитности... Во всяком случае, совсем не походил на того Антона, которого так старательно изображал в сумерках...

Антон небрежно сорвал афишу и, как шаль, набросил на плечи - чтобы завернуться целиком, афиша оказалась мала. "Вот чему учит нас тюрьма, бормотал он под нос. - Все на свете может быть использовано не по назначению". Но использованная не по назначению афиша с коростой присохшего клея не согревала, а лишь царапала. С афишей на плечах, по-старушечьи согнувшись, он встал перед Элизбаром и прошамкал: