Фридрих Горенштейн - Улица Красных Зорь

- Верно, мы уж засиделись,- заторопилась Ульяна,- меньшого из садика время забирать.

Вышла с Тоней и решила: сама сюда больше не пойду и Тоню не пущу. Однако и сама ходила, и Тоню пускала, поскольку более опасных разговоров не было и время проводилось приятно и полезно. Тоня полюбила книжки с картинками разглядывать, которые ей Анатолий Федорович показывал. И Ульяна этому радовалась: ведь уже большая, через год в школу. А сама Ульяна полюбила слушать, как Раиса Федоровна поет, поскольку тоже была певунья. Петь, правда, при Раисе Федоровне и Анатолии Федоровиче стеснялась, но слушала пение с удовольствием. Пела Раиса Федоровна всегда с надрывом.

Астры осенние, грусти цветы,

Тихо-задумчивы ваши кусты.

Тихо качаетесь, грустно склоняетесь

Осенью поздней к земле.

Когда Раиса Федоровна так пела, то у Ульяны каменело в груди и было жаль чего-то непонятного, о чем раньше не думала никогда.

Сад весь осыпался, все отцвело.

Листья опавшие вдаль разнесло,

Лишь одинокие астры осенние

Ждут не дождутся весны...

4

Выпал и растаял первый снег - это значит, зима уже рядом, хоть валенки надевать еще рано и Тоня по-прежнему ходила в подаренных дядей Толей калошах. "Осенний снежок - не лежок. Выпал да тает. От первого снега до санного пути шесть недель срока". Когда минули эти шесть недель, когда запуржило, замело в поселке, когда Пижму льдом сковало, совсем уж Ульяна и Тоня привыкли к Мамонтовым и, случалось, даже с меньшим Давидкой приходили, которого Мамонтовы угощали молоком и медом. И случалось, уж сама Ульяна приходила без детей, поскольку нравилось ей с Анатолием Федоровичем говорить, точнее, слушать его. Говорили о разном, о таком, о котором ранее Ульяна и представления не имела. Но слушала с интересом и удивлялась, как много меж собой связанного в мире, что ни возьми. Растения ли, которыми Анатолий Федорович увлекался, поскольку работал садовником, мебель ли, которая как будто стоит и молчит,- все тревожит и радует, если вглядеться и вдуматься.

- Меня давно уж волнуют чувства растений,- говорил Анатолий Федорович,- их смерть от холода и жары, их страдания от ранений. Вот бухарник, или медуница, медовая трава.- И он показал стоящие на застекленной теплой террасе среди прочих цветов маленькие бледно-лиловые колоски.- Они меня узнают, когда я подхожу. Меня они любят, а мою сестру не очень, потому что она слишком уж грубо ломает их стебельки. Я же стараюсь это делать осторожно и всегда с молитвой прошу прощения. Стебельки мне необходимы для настоя, поскольку это хорошее, старое средство при нездоровье легких. У меня легкие давно уж нездоровы, и, может, потому больше иных поэтов я люблю Надсона. Я понимаю, Александр Сергеевич Пушкин лучше, а люблю все равно Семена Яковлевича Надсона. Сейчас он забыт, а в наше время его все мое чахоточное поколение любило. Как он о себе писал: "Болезнь груди да пламень личного желания"...

И Анатолий Федорович осторожно прикоснулся к руке Ульяны своими холодными пальцами. Прикосновение больных пальцев было неприятно, но Ульяна вытерпела, чтоб не обидеть этого милого человека. Они сидели в странном кресле, двойном, спиной друг к другу. Слышно было, как в соседней комнате Раиса Федоровна бренчала на гитаре и тихо пела:

Целый день спят ночные цветы.

Но лишь солнце за рощу зайдет...

- Это кресло так и было обозначено в рекламе: "Для более укромного и тайного поцелуя",- сказал Анатолий Федорович. Он блеснул глазами и улыбнулся таинственно. Пенсне по-чеховски висело у него на ухе, на шелковом черном шнурке.- "Я тебе ничего не скажу..." - игриво пропел Анатолий Федорович, повторяя куплет, который из соседней комнаты пела его сестра.- "Я тебе ничего не скажу, я тебя не встревожу ничуть..." Теперь Надсон забыт, а во времена моей юности он был любимцем. Он искал успокоения от надвигающихся потрясений на лоне чистого счастья, в мире грез, в мире чистой красоты... "У меня не песни, а намеки" - очень образно сказано... Он сейчас забыт, а тогда его любил Чехов, Бунин считал его своим учителем... Знаете, человек, прежде чем сделать решительный выбор, желает не только мыслью, но и сердцем осознать предстоящий ему путь... Вам скучно меня слушать, Ульяна Григорьевна?

- Нет, очень, очень интересно... Я и не думала, что возможно так говорить... Но только извините, кресло слишком неудобное... Отчего это спиной надо сидеть один к другому?

- Для большей интимности,- тихо сказал Анатолий Федорович,- впрочем, если вам неудобно, мы можем пересесть в то кресло, тоже сдвоенное, но друг против друга. Оно в рекламе называлось: "Для чинной беседы и покойного обмена рассудительными разговорами".

- Давайте пересядем,- сказала Ульяна, чувствуя беспокойство от прикосновения к ее спине худых лопаток Анатолия Федоровича,- то кресло удобней.

- "Не говорите мне, он умер, он живет,- продекламировал Анатолий Федорович Надсона, когда они пересели,- пусть жертвенник разбит, огонь еще пылает, пусть роза сорвана, она еще цветет, пусть лира сломана, аккорд еще рыдает".- Он снова блеснул глазами, потом надел пенсне и тихо пропел вслед за сестрой:

И в больную усталую грудь

Веет влагой ночной, я дрожу,

Я тебя не встревожу ничуть,

Я тебе ничего не скажу...

Приехали мы сюда давно, а вот впервые я так с местным человеком говорю... Помню, поселок был маленький и улица называлась - Брусничная. Потом, к десятилетию Октября, ее в Красных Зорь переименовали... Сколько лет прошло, а вражда вокруг меня и сестры так и осталась. Поэтому я вам благодарен, Ульяна Григорьевна. И Тоне... Хорошая у вас дочка, берегите ее. Она должна учиться.

- Отчего ж меня благодарить,- сказала Ульяна,- это я вас благодарить должна. Но мне пора, Тоня одна дома управляется.

- Погодите,- умоляюще сказал Анатолий Федорович,- я вам собирался нечто сказать, но вот запамятовал.

- В следующий раз вспомните.

- Нет, Ульяна Григорьевна, в следующий раз я, может, и не решусь... Скажите, Ульяна Григорьевна,- он опять снял пенсне и посмотрел ей в лицо, близоруко щуря голубые, влажные глаза,- Ульяна Григорьевна... Отчего... нас ненавидят?

Чувствовалось, что он спросил вовсе не то, что хотел, и в последнее мгновение вопрос свой подменил. Ульяна знала, какой это вопрос, она слышала его уже произнесенным: согласитесь ли вы выйти за меня? "Конечно, нет, потому что я люблю Менделя". Но, по счастью, Анатолий Федорович не спросил и она не ответила, по счастью, он вопрос о любви подменил вопросом о ненависти.

- Сестра моя человек с больными нервами, но ведь она права. Выросли новые поколения, а ненависть к нам осталась прежняя. Отчего так?

- Оттого, Анатолий Федорович, что они Надсона не читали.

- Но ведь и вы Надсона не читали?

- Я живу одна, а они живут все скопом. Они и меня не шибко любят за то, что я не живу вместе с ними скопом.